Но, несмотря на разногласия с Барфилдом, Льюис приписывал ему две важные перемены в собственном образе мыслей. Прежде всего Льюис избавился от «хронологического снобизма»: «Я уже не мог просто принимать распространенные в наш век идеи и предвзято думать, что все устаревшее заведомо можно отвергнуть»[239]. Вторая перемена связана с отношением к реальности. Льюис, как большинство его современников, склонен был предполагать, что «вселенная, открываемая нам в чувствах», и есть «неколебимая реальность». По его мнению, то был наиболее здравый и экономный подход к тем вещам, которые он считал сугубо научными. «Мне хотелось, чтобы Природа совершенно не зависела от нашего внимания, чтобы она была чем-то другим, безразличным и самодостаточным»[240]. Но как насчет моральных суждений? Или чувства радости? Или переживания красоты? Как эти субъективные мысли и чувства вписываются в такую картину вселенной?

То был не праздный вопрос. Студентом в Оксфорде Льюис оказался под влиянием того, что он окрестил «новым взглядом» — рационалистического мышления, которое привело его к убеждению, что следует отказаться от надежды, будто мимолетные феномены Радости могут открыть ему подлинный смысл жизни[241]. Льюис отдался этому потоку, погрузился в модный на тот момент образ мыслей. Он поверил, будто его детские желания, стремления и переживания доказано лишены смысла. Он решил, что «с этим покончено». Он «разоблачил» Радость. Больше он «не попадется на эту приманку»[242].

Но Барфилд убедил его в непоследовательности самого этого рассуждения: Льюис положился как раз на те логические схемы, которые отвергал, когда утверждался в знании якобы «объективного» мира. Последовательный вывод из веры во «вселенную, познаваемую чувствами», — «пойти дальше и разделить взгляды бихевиористов на логику, этику и эстетику». Но в их взгляды Льюис никак не мог поверить. Оставалась альтернатива, полностью признающая важность моральной и эстетической интуиции человека и не сбрасывающая ее со счетов. Для Льюиса оставался возможным лишь один вывод: «Наше мышление причастно космическому Логосу»[243]. И куда вел этот ход рассуждений?

Эту тему он исследовал в рассказе под названием «Человек, рожденный слепым»[244]. Этот рассказ особенно значим, поскольку это, по-видимому, первый дошедший до нас образчик взрослой прозы Льюиса. Текст не слишком хорош и имеет мало общего со зрелым стилем Льюиса и его мощной, доходящей до видений фантазией. Эта притча уложилась менее чем в две тысячи слов, и относится она к эпохе до обращения Льюиса в христианство. Основной сюжет — к человеку, родившемуся слепым, возвращается зрение. Он ожидал увидеть свет, но он не понимает, что свет не есть нечто видимое — это то, благодаря чему мы видим все остальное.

Льюис полагал, что человеческая мысль зависит от «космического Логоса», который сам по себе невидим и непостижим и даже не способен стать видимым или постижимым, но тем не менее он — необходимое условие для нашего зрения и понимания. Можно истолковать эту идею в духе Платона, однако раннехристианские авторы, выросшие на Платоне (такие, как блаж. Августин, 354–430), умели показать, как легко адаптировать Платона к христианскому мировоззрению, где Бог — тот, кто освещает реальность и позволяет людям различать ее черты.

Второй важной дружбой, сложившейся во время изучения английской литературы, стали отношения с Невиллом Когхиллом (1899–1980), ирландским студентом, который тоже участвовал в Великой войне. Он получил диплом первой степени в Эксетер-колледже и решил заняться английским. Как и Льюис, он пытался уместить весь курс в один год. Молодые люди познакомились на дискуссии, организованной профессором Джорджем Гордоном, и каждый оценил те открытия, которые делал другой при чтении общих текстов. Это чтение, вспоминал Когхилл, было «постоянным опьянением открытиями»[245], которые приводили к спорам, и обсуждение продолжалось на затяжных прогулках по сельской местности близ Оксфорда. Когхилл сыграл важную роль в формировании зрелых идей Льюиса.

Трудный год интенсивных занятий завершился в июне 1923 года, когда Льюис сдал последние экзамены. Дневник за эти дни отражает его разочарование: Льюису казалось, что он не сумел показать наилучший результат. Для успокоения он пока что косил лужайку перед домом. Устные экзамены были назначены на 10 июля. Выпускник, как полагается, оделся в sub fusc — черная мантия, темный костюм, белый галстук-бабочка — и вместе с другими кандидатами предстал перед комиссией. Экзаменаторы отпустили всех, кроме шестерых, чьи ответы они желали разобрать подробнее. Льюис оказался одним из тех, кого ожидала пытка устного собеседования.

Через два с лишним часа очередь дошла до него. У экзаменаторов имелись некоторые сомнения по поводу его письменной работы. В ответе на один вопрос он использовал эпитет little-est. Чем он объяснит столь странное словоупотребление? Не моргнув глазом, Льюис дал ответ: это слово можно найти в переписке Сэмюэля Тэйлора Кольриджа с Томасом Пулем[246]. А не слишком ли сурово он отзывается о Драйдене? Льюис полагал, что не слишком, и опять-таки сумел обосновать свое мнение. Разговор длился всего несколько минут — и Льюиса отпустили с миром. На том устный экзамен и закончился. Льюис вышел из корпуса, где проходило собеседование, и поспешил домой. Ему хватало других забот — например, о том, как заработать немного денег. Он взялся в то лето участвовать в экзаменах на школьный аттестат, читать сотни по большей части занудных сочинений. А миссис Мур, чтобы покрыть расходы, брала платных жильцов.

16 июля были опубликованы результаты экзамена. Только шестеро из 90 кандидатов получили диплом первого класса, в их числе — Н. Дж. А. Когхилл (Эксетер) и К. С. Льюис (Университи).

Итак, Льюис получил «тройной первый», не такой уж частый случай в Оксфорде. И все же он оставался не у дел. Высококвалифицированный и высокообразованный, но, как сказал он позже отцу, «безработный и непристроенный»[247] — в ту пору, когда экономический упадок охватил большую часть западного мира. Перспективы тоже выглядели мрачно. Льюис пытался заработать, как мог, искал учеников, нуждающихся в репетиторе, брался писать статьи для газет и журналов. Деньги нужны были отчаянно.