Музыканты вошли в зал и уселись на подушки рядом с шахом. В оркестре была кяманча, тростниковая флейта, шестиструнный тар и даф, большой бубен из кожи осетра с металлическими кольцами, издававший красивый и яркий звук.

Внезапно из другой комнаты донесся голос, будто льющийся из самого сердца певца. Я сидел словно зачарованный. Голос! Пение! Оно наполняло весь дворец глубокой страстью и, минуя все препятствия, оставалось прямо в душе. Певец вошел в зал, простирая руки к шаху и распевая строки о сердце, взыскующем врат духа, и о том, как он радостно пожертвует собой ради света в этих вратах.

Когда песня смолкла, музыканты заиграли другую. Даф мощно и ясно задавал ритм, а затем вступил живой и нежный звон кяманчи. Певец запел о радости вечной любви. Я почувствовал, что мои ноги притопывают в такт, и по трепету складок одежды Баламани различал, что мелодия покорила и его. Понятно, что во дворце нельзя танцевать, но мое тело рвалось из одежных пут, словно лев из клетки. Вокруг будто прилив прокатился по телам людей, и они задвигались — сдерживаясь, но жаждая.

Шах склонил голову набок, будто вслушиваясь. Я видел, как его босая ступня начала отбивать такт, сперва тихо, затем все сильнее, пока он не начал прямо-таки топать по ковру. Внезапно он вскочил и воздел руки к небу. Притопывая в лад, держа руки поднятыми, он искусно вращал кистями. Ему нужно было сделать только это, прежде чем к нему подбежали два маленьких мальчика, которым его величие словно помогло снять запреты. Дети закружились под музыку, а с их лиц не сходили восторженные улыбки. Некоторые из знатных придворных вскочили и воздели руки, также вращая кистями в лад бубну. Наконец-то и мне можно было не сдерживаться! Вскочив, я потянул за собой Баламани, топая, словно хотел проломить пол, и щелкая пальцами так, что звук разрывал воздух. Добрые стариковские глаза Баламани сияли, он торжественно поводил толстым животом, и я мог легко вообразить его проказливым мальчуганом, полным жизни. Мы, евнухи, не похожи на женщин, когда пляшем, — скорее на гордые кипарисы, чем на вьющиеся розы, но наши руки легко и высоко взлетают в воздух, а наши сердца раскрываются.

— Не только музыка, но и танцы! Покойный шах снял бы ему голову за это! — шепнул Баламани, с сияющим лицом притопывая рядом.

— Какой от этого вред? — отвечал я. — Лишь нечестивцы не могут слушать музыку из страха, что она может повредить им.

— А тебе шах и яйца бы отхватил!

Я расхохотался так искренне, словно еще обладал этими сокровищами.

Песня умолкла, и мы, как и остальные, уселись отдохнуть. Все выглядели так, словно не могли поверить в случившееся, и по залу проносилось тихое изумление.

Пока музыканты отдыхали, гости вернулись на свои места, отдуваясь и утирая лоб шелковыми платками. Исмаил упал на подушки, схватил конфету из деревянной шкатулки, что всегда была с ним, и проглотил ее не разжевывая. Я поискал глазами Махмуд-мирзу, но в толпе его было не разглядеть.

Поздно вечером был накрыт гигантский дастархан, и мы вдоволь поели с серебряных блюд, полных всяческого жареного мяса, тушеных овощей, риса, окрашенного шафраном, свежей зеленью, овечьей простоквашей, а также с подносов, заваленных финиками, халвой и сластями, запивая из кувшинов, полных разного питья. Веселье лишь нарастало, когда вечер продолжился танцами девушек, развлекших мужчин. Впервые с того дня, когда Исмаил был коронован в Казвине, удовольствие наполняло каждую душу и надежда прорастала в каждом сердце.

Прежде чем я успел об этом подумать, донесся первый призыв к молитве, означавший приближение рассвета. Казалось, я только что сомкнул веки, когда Масуд Али задергал мое одеяло и сказал, что меня требует посетитель. Я поднялся — мое сердце колотилось. Мы пошли к одному из зданий дворца ближе к Али-Капу, где обычно принимали посетителей. Человек, стоявший спиной ко мне, рассматривал росписи на стене. Когда он повернулся, я увидел, что это был Махмуд-мирза.

— Достойный, — вскричал я, — ваш приход наполнил ликованием сердце евнуха! Что я могу сделать, чтоб вам было удобнее? Масуд Али, неси чай и фрукты для нашего высокого гостя!

Мальчик выскользнул из комнаты.

— В город я приехал на коронацию, — ответил Махмуд, — и уже совсем было собрался возвращаться, но решил сперва навестить моего остода…

— Благословение на тебя, дитя мое! Сердце у тебя драгоценное, помнишь своего старого наставника. Как ты меня обрадовал своим чудесным появлением!

Махмуд опустился на подушку, предложив мне сесть рядом и чувствовать себя как дома. Я стал расспрашивать о новостях с такой радостью, словно был его старшим братом.

— Как дела в Ширване?

— Назначение не из высоких, но мне нравится. Несколько доверенных слуг отца советуют мне, как править. Любуюсь широкими степями и животными, столь изобильными, что они бродят целыми караванами. Там зверя больше, чем людей в провинции, и это меня устраивает.

Глаза его сверкнули, он наклонился вперед, придавая выразительности словам:

— Знаешь, в провинции полно диких лошадей. Иногда мне удается отловить одну из них, и потом я делаю опыты по скрещиванию их с нашими кобылами. Я никогда не думал, что буду наслаждаться жизнью вне дворцовых стен. Там только я, мои люди, звери и небо над головой. Чудесная жизнь. — Он взмахнул руками, словно обнимая дикие просторы, которые так полюбил.

Я впервые понял, как стесняла его дворцовая жизнь, и порадовался, что он освободился от нее.

— Мой славный повелитель, вы всегда были добры к животным. Вы еще мальчиком удивляли всех своим даром обращения с лошадьми. Хвала Богу в вышних, вы нашли свое призвание! Но я уверен, что ваше предназначение гораздо выше.

— Выше? — переспросил он. — По мне, превыше всего Бог и те дары, что Он дает человеку. Мне дано все, что мне нужно. Я никогда не отличался по части книг. Хотя ты сделал для меня все, что мог, и я благодарен за то, как упорно ты работал, чтоб придать этому скудному сосуду более благородную форму. — Он улыбнулся широкой мальчишеской улыбкой, и мое сердце растаяло.

— Розу нельзя улучшить, пока у нее не будет сердца розы.

Он принял мою лесть и потянулся к седельной сумке:

— Я привез тебе кое-что.

Махмуд протянул мне сверток, который я медленно развернул. В нем была копия «Шахнаме», переписанная замечательным почерком, а поля были украшены золотыми листьями. Хотя я изучал эту книгу и знал наизусть отрывки из нее, я никогда не мог позволить себе иметь свою, чтоб читать, когда захочется.

— Маленький подарок за все годы, что ты работал со мной, — сказал он. — Когда я уехал, то наконец понял, как много ты сделал. Без твоего неотступного научения меня бы никогда не признали достойным губернаторства. Ты вложил в меня понимание ценности знания, как бы я ни противился, и за это я буду всегда любить и уважать тебя.

Я не мог говорить. Я понимал, что это для меня чрезмерно самонадеянно, и все же он был ближе всего к тому, что суждено мне было вместо сына. Я любил его.