(в специфически гендерной форме). Немаловажно отметить, что они беспрестанно жаловались на «белость» феминизма. Тем самым они подготовили почву для другой волны влиятельных Теоретиков: Патриции Уильямс[261], Анджелы Харрис[262] и Кимберли Креншоу – ученицы вышеупомянутого Деррика Белла, которая помогла ему придумать термин «критическая расовая Теория». Эти исследовательницы обращались как к критической расовой Теории, включавшей в себя классовый анализ, так и к феминизму с его понятиями гендера и сексуальности. В результате возник многослойный, «изощренный» анализ идентичности и опыта, вместивший в себя социальные, правовые и экономические факторы. Изучая многочисленные системы власти и привилегий и рассматривая опыт как источник знания внутри них, исследовательницы сдвинулись от материалистического анализа к постмодернистскому.

Эта перемена ознаменовалась и новыми целями. Сошло на нет повышенное внимание к материальным реалиям (в первую очередь бедности), важным для системного и структурного понимания расизма. На смену пришел анализ дискурса и власти. В то же время критическая расовая Теория глубоко прониклась политикой идентичности и ее предполагаемым интеллектуальным обоснованием, позиционной теорией – грубо говоря, представлением, что идентичность и положение индивида в обществе влияют на то, как он достигает знания. Описанные модификации, наряду с размыванием границ и растворением индивидуального в пользу групповой идентичности, отражают доминирование постмодернистской мысли в критической расовой Теории начала 1990-х годов.

Этот сдвиг наблюдается во всех работах того периода. Например, Патриция Уильямс, профессор торгового права, наиболее известна своим автобиографическим эссе длиной в целую книгу – «Алхимия расы и прав»[263] (1991). Как отмечается в описании выпустившего его издательства Гарвардского университета, Уильямс действует на «пересечении расы, пола и класса» и проводит размывание границ, столь характерное для постмодернистских методов: «Уильямс изображает закон как мифологический текст, в котором силы коммерции и Конституции, богатства и бедности, здравомыслия и безумия ведут войну на запутанных и пересекающихся границах дискурса. Намеренно нарушая эти границы, она ищет новаторский путь к расовой справедливости»[264]. В новоявленной критической расовой Теории мы наблюдаем все то же внимание к языку, дискурсам и необходимости их подрыва. Разумеется, стоит признать обоснованность аргумента прикладного постмодернизма о том, что гораздо труднее исправить общественный дисбаланс, предварительно не устранив предвзятое отношение и предпосылки, которые, по справедливому замечанию Теоретиков, часто проявляются в способах высказывания о вещах – дискурсах.

Наибольшую практическую пользу это утверждение принесло бы в виде строго научного (а не чисто теоретического и интерпретационного) исследования социальных установок, связанных с расой. Однако для прикладных постмодернистов акцент на дискурсах прежде всего связан с позиционностью – представлением о том, что положение индивида в обществе, определяемое групповой идентичностью, диктует то, как он понимает мир и будет понят в нем. Это ключевое убеждение для критической расовой Теории, что становится ясно из первых же строк «Алхимии»: «Позиция субъекта – это всё и вся в моем анализе закона», – пишет Уильямс. Затем она говорит о важности языка и дискурсов, а также о необходимости разрушить их, размыв границы между смыслами, юридическим языком и всем остальным:

Меня интересует то, как юридический язык сглаживает и заключает в абсолюты всю смысловую сложность, присущую любому рассматриваемому вопросу; я пытаюсь бросить вызов привычным границам коммерческого дискурса, умышленно используя двухголосый и реляционный язык, а не традиционно чеканный юридический вокабуляр[265].

В этом пассаже очевидно присутствует постмодернистское понятие «позиционного» «себя» – социально сконструированной идентичности, занимающей определенное место в ландшафте привилегий/угнетения. Правовед Анжела Харрис развивает эту идею, продвигая теорию множественного сознания (позиционную теорию): «Предпосылкой этой статьи является то, что мы не рождаемся с „собой“, а скорее состоим из множества неполноценных, подчас противоречивых или даже несовместимых версий „себя“»[266]. Подобная концепция множественного сознания, основанная на идентичности и позициональности, неоднократно возникает в постмодернистских исследованиях о смешении различных слоев маргинализированной идентичности. Она оказала огромное влияние на изучение и понимание знания в феминистских исследованиях и критической расовой Теории.

Несмотря на очевидные сложности, вызванные необходимостью постоянно учитывать влияние социальной позиции говорящего и знающего индивида, а также соотносить его с социальными позициями окружающих, критическая расовая Теория обычно предельно ясна в своем изложении. И действительно, как можно заметить, ей не свойственен мучительно запутанный и двусмысленный постмодернистский язык постколониальной и квир-Теорий, что, возможно, связано с тем, что она ведет свое происхождение от правовых исследований. Критическая расовая Теория сохраняет внимание к роли дискурса в конструировании социальной реальности, но, обращаясь к вопросам, казалось бы, запредельной сложности, не теряет надежды передать смысл с помощью ясного и понятного языка. У нее есть политическое назначение, не ограничивающееся деконструкцией или подрывом метанарративов. Таким образом, очень легко понять, в чем заключаются постулаты критической расовой Теории (по сравнению с другими Теориями) – не в последнюю очередь потому, что исследователи в этой области склонны их перечислять.

Например, в крайне авторитетной работе «Критическая расовая теория: введение» Ричарда Дельгадо и Джин Стефанчич ключевые постулаты описаны следующим образом:

«Расизм – обыденность, а не отклонение». То есть это повседневный опыт небелого населения Соединенных Штатов.

«Система главенства белых над людьми другого цвета кожи служит важным целям доминирующей группы, как психическим, так и материальным». То есть превосходство белых носит системный характер и выгодно белым людям. Поэтому с помощью «цветовой слепоты» можно справиться лишь с самыми вопиющими и очевидными формами дискриминации.

«Тезис о „социальном конструировании“ заключается в том, что раса и расы – это продукты общественной мысли и отношений». Для решения этой проблемы необходимы интерсекциональность и антиэссенциализм, противопоставленные убеждению, что расовые различия являются врожденными.

«Уникальный голос цвета» существует, и «статус меньшинства <…> подразумевает компетентность в вопросах расы и расизма». Под этим понимается не эссенциализм, а результат общего опыта угнетения. Другими словами, это позиционная теория[267].

Перечисленные постулаты недвусмысленно подчеркивают суть критической расовой Теории: вездесущий расизм целенаправленно работает против людей небелого цвета кожи, которые осознают это, а также на благо белых людей, склонных этого не осознавать, поскольку это их привилегия[268]. Другие Теоретики и просветители добавляют к этому принципиальное недоверие к либерализму, отказ от меритократии[269] и ориентацию на достижение социальной справедливости[270].

Распространение критической расовой Теории

Критическая расовая Теория выросла из правовых исследований и распространилась на многие дисциплины, связанные с социальной справедливостью. Особенно сильно она повлияла на теорию образования (педагогику). Как отмечают Дельгадо и Стефанчич,

хотя КРТ [критическая расовая теория] возникла как движение в юриспруденции, она быстро вышла за пределы этой дисциплины. Сегодня многие исследователи в области образования считают себя критическими расовыми Теоретиками и прибегают к идеям КРТ для понимания вопросов школьной дисциплины и иерархии, деления учеников на