Так нужна ли нам абсолютная власть разума над душой и сердцем? И зачем нам такая сила, если она отрицает чувства, эмоции, а значит, не может творить добро, любовь?

И все-таки нет на свете абсолютно бессердечных или бездушных существ, а есть лишь панцири, под которыми мы прячем свои раненые души и сердца в шрамах. У кого сколько степеней защиты, у кого какие по твердости панцири, но под ними что-то обязательно бьется, трепещет, волнуется…

Трудно, Аллочка, быть сильным, а еще труднее казаться, что силен…

Весь мир еще можно убедить, что ты крепче каменной скалы, но наедине с самим собой, перед лицом собственной жизни или чьей-то смерти, пронзившей твое сердце всполохом молний, своих слабостей никак не утаить… Вот она, твоя любовь, цветет в бесчисленных вазочках, расставленных повсюду… Вот она горит в зажженной лампадке под фотографией мужа за чисто протертым стеклышком… И отражается в чисто вымытой гранитной плите на его могилке, недавно расчищенной от падающих с деревьев твоего сада осенних листьев… И в воздухе, который знает, что ты бываешь около Димкиной могилки гораздо чаще, чем объявляешь об этом людям, и даже чаще, чем знаешь об этом сама.

Я запрокинула вверх голову, вдыхая воздух полной грудью.

«„Отче наш, иже еси на небеси…“ Где ты, Димка, душа-человек? Добрый, щедрый на идеи и поступки. Дебошир и гулена, трудоголик и гениальный мыслитель… Ты прожил свою короткую жизнь, уместив в нее целых десять серых обычных жизней… Сам спалил себя дотла, раньше времени истратил свои силы, лишь мелькнув звездой по небосклону… Что сказал бы ты мне сейчас, после встречи с Всевышним? Как бы ты прожил свою жизнь, если бы мог все повторить сначала? Так же безрассудно, но с любовью в сердце? Или ты стал бы жить теперь долго-долго, пусть сухо и незаметно, но осторожно, маленькими глоточками, боясь пролить священную жидкость, поглощая жизнь из выданного тебе Богом сосуда, и в этом нашел бы счастье? Или жить „долго и счастливо“ просто нельзя, потому что счастье не может быть слишком долгим?»

Словно заслышав тоскливый зов моего сердца, из пушистой глубины смешного белоснежного облачка, напоминающего огромный дедушкин башмак, выпорхнул одинокий голубок и с радостным упоением закружился в небе как раз надомной…

«Димка, неужели это ты? Неужели ты можешь слышать мои мысли?.. А может быть, тогда и правда все хорошо? И будет вечной гармония в этом мире, если мы на Земле – лишь часть общей жизни, разлитой по всем уголкам Вселенной? Пусть мы не может осознать ее, почувствовать, объять, у каждого из нас есть своя задача – нам лишь надо сохранять равновесие между добром и злом в собственных душах…

Ты, Димка, жил как мог, и все мы живем как можем. Скажи, ведь нет ничего страшного когда-то быть сильным силой разума, а когда-то признавать себя слабым и беззащитным перед глубиной своего сердца и широтой своей души, перед своими чувствами к семье, своей зависимостью от близких, своим желанием любить?..

Что кажется тебе, Димка, самым важным здесь, на Земле, когда смотришь на нее оттуда, из поднебесья?.. Как живется там твоей душе, оставшейся без ее тела? Надеюсь, не так, как телу, потерявшему свою душу?..»

Я почувствовала на себе чей-то взгляд и опустила глаза вниз. Старичок Никандр стоял около калитки и внимательно наблюдал за мной.

– Что, дружок, пришел? Не спеши сюда, поживи пока, сколько сможешь, порадуйся жизни, прежде чем познаешь смерть…

Пуделек, обычно игнорировавший мои слова, как-то странно среагировал на этот раз, прошел до меня быстрыми шажками, встал у самых ног и задрал голову, вглядываясь мне в глаза, как только что я вглядывалась в небо… Мне стало не по себе, словно я пообещала ему то, чего не смогу исполнить, словно не могла дать ответы на его вопросы или защитить его от чего-то неминуемого.

– Хорошо. Пойдем в дом. Молодец, что пришел за мной. Спасибо, – сказала я ему, смущаясь, и протянула руку, чтобы погладить. Никандр скосил глаза в мою сторону, но я все же положила ладонь на его спинку, потому что не боялась больше ни его старости, ни озлобленности. Он много повидал на своем веку и имел право любить одних и ворчать на других.

Я не отдернула руку, показав свои добрые чувства, и как будто пробила этим все панцири его защиты одним махом. Я вдруг почувствовала его теплый язык на своей коже, пуделек не огрызнулся, наоборот, он лизнул мои пальцы сначала робко, а потом увереннее.

Ну, вот мы и поняли друг друга. Перед лицом вечности любые обиды – лишь пыль и дым. Кладбища лучше мировых судей разрешают все споры, лучше обученных полицейских примиряют несогласных.

Ну что же, Димка. Твою душу еще помнят и любят, а у твоего тела есть не просто могилка, адом на этой земле…

«Вот так Алла…» – подумала я и пошла назад к дому легкой походкой, оставив на скамейке по крайней мере две наши общие человеческие слабости: вечную тоску по жизни и вечный страх перед смертью. А еще я оставила на том же месте Библию, великую книгу, на страницах которой жизнь и смерть стоят рядом друг с другом, держась за руки, без страха и тоски, и смерть является лишь логическим продолжением жизни.

Освещаемая последними лучами вечернего солнца, я пошла впереди, а старенький слабенький пуделек с решительным и твердым именем Никандр смиренно и преданно засеменил за мной следом.

* * *

Вилла на холме гудела как пчелиный улей: в окнах горел приглушенный свет, за тонкими шелковыми занавесочками нежного персикового цвета бродили тени, разговаривали, смеялись, время от времени раздавался нежный звон хрусталя. То, о чем так дол го мечтала Алла, свершилось: жизнь, после годового отсутствия, наконец-то пришла в этот дом. Правда, пока заглянула на один вечер, но госпожа Савинова предъявляла этой капризной особе весь товар лицом и надеялась, что сможет сама, уже без помощи Димки, удержать жизнь в своем жилище, заставить ее приходить сюда снова и снова.

Гостей было всего человек пятнадцать – двадцать: три-четыре бизнесмена, кто-то из них явно был родом с окраин Украины, горстка безликих жен с детишками, компания столичных бритоголовых, парочка бывших проституток с мужьями – все в основном русские; они вяло жевали крохотные бутербродики с чем-то прозрачно-тоненьким и оттого безвкусным, запивали угощения молодым кипрским вином, оценивающе оглядывали современно устроенное пространство и сплетничали.

Бедная Аллочка скакала от одной кучки гостей к другой: тут улыбнуться, здесь поддержать разговор: «Ну дайте же, дайте напиться жизненной силой!» Но воздух все равно оставался засушливым: в нем чувствовалась зависть тех, кто жил хуже, пренебрежение тех, кто был устроен лучше, и равнодушие всех остальных.

Ну, трогают гости руками дорогое убранство ее комнат, цокают языками, разглядывая на свет чистоту ее хрусталя, ну, хлопают хозяйку по голому плечику одобряюще, а дальше что?

После получаса, проведенного около Димкиной могилки, настроение мое резко изменилось. Может быть, Алла и была права, что пыталась отговорить меня от этой, казалось бы, безобидной прогулки? Ей ли не знать, какие мысли появляются там, на краю, когда прямо под ее окнами покоился самый родной человек ее жизни… Может быть, правильно люди выделяют для захоронений отдельные места, чтобы отделить жизнь от смерти? Или, наоборот, хорошо иметь перед глазами свое будущее и пытаться с достоинством, но без спешки его осознать и принять?