вызвала пожарных. Пожар произошел по аналогичной причине. А я должна была лететь на Всемирный конгресс в Йокогаме в Японии и потом к мужу в США.

Полет вокруг земного шара: из Москвы в Токио и потом через Лос-Анджелес в Нью-Йорк!

Я решила поместить мать в надежное заведение, где она могла бы быть под надзором — и медицинским, и бытовым.

В Москве это была не просто проблема, а полное отсутствие всяческой возможности найти такое место. К счастью, рядом с маминым домом я нашла пансионат — многоэтажку, стоящую, как раскрытая книга, на канале Москвы-реки.

Я выяснила, что это пансионат для жителей Москвы, но только для ветеранов культуры. Учителя, даже заслуженные, как мама, в эту категорию не входили.

Комнаты там были на двоих с большой лоджией.

Там, например, жила и умерла Лидия Русланова.

Я сходила к главному врачу. Это была замечательная женщина, фронтовик. Потому там был порядок, и не воровали. За пациентами хороший уход, внимание, культурные программы.

Мне там очень понравилось, но, увы, это место было не для всех.

Надо было искать выход из безвыходной ситуации, и я пошла в Минздрав. Сказала, что еду в Японию с докладом о наших успехах в решении социальных проблем, а сама нуждаюсь в социальной помощи. Что я одна от России приглашена на Всемирный конгресс с лекцией о своей работе с российскими подростками — среди 100 стран-участников и тысячами представителей разных континентов. Видимо, это впечатлило, и мне помогли пристроить маму в приличное место. Чиновники Минздрава дали разрешение на пребывание мамы в элитном заведении сроком на месяц. Я знала, что еду надолго, но про это молчала, надеясь на русское «авось». Этим «авось» позднее оказалась моя дочь, которая правдами и неправдами (в том числе денежными) добилась маминого пребывания там в течение нескольких лет, до ее конца…

Но выяснилось, что для помещения пациента в этот пансионат нужна сотня справок — о том, что у претендента нет туберкулеза, сифилиса, что она не хулиганка, не привлекалась и так далее. Чтобы собрать все справки, нужен был месяц, а у меня его не было. В маминой маленькой поликлинике в Химках Московской области, откуда нужно было получить справки, я случайно встретила главного врача крохотной подмосковной больницы — чудного пожилого мужчину, который предложил мне помощь: нужно было поместить маму к нему в стационар на 10 дней, и он, вызвав всех специалистов, все сделает.

Я нашла сердобольных друзей, они отвезли нас с мамой в эту деревенскую больницу. То, что я увидела, впечатано в мозг навсегда.

В лесу, в трех километрах от прекрасного шоссе, ведущего в международный аэропорт Шереметьево, стоял небольшой двухэтажный деревянный сруб, покосившийся и ветхий, над дверью которого была тусклая вывеска: «Городская больница г. Химки».

Рядом был колодец, и на веревках висели портки и простыни. Похолодев от ужаса, я вошла внутрь. Облезлые стены, ободранный линолеум. На покосившихся дверях надписи «Процедурная», «Медсестра», «Главврач». И запах карболки.

У меня сохранились фото, которые я сделала в этом аду. Полы, потолки, покосившиеся облупленные двери. Правда, было чистенько.

Маму провели в палату. Это была комната метров пятнадцать, где стояли вплотную семь-восемь железных кроватей с рваненьким, но чистым бельем. И столько же низких тумбочек. Лежали там деревенские старушки. К маме подошли три-четыре приветливые бабульки. Остальные лежали в забытьи, стонали с жуткими лицами и ввалившимися ртами. На клеенках.

В комнате стоял туалет — фанерный старый стул, окрашенный в ядовитый зеленый цвет, в сиденье которого была вырезана прямоугольная (!) дырка. Под стулом, прямо под дыркой, стояло синее ведро.

Нам показали свободную койку. Все они были очень-очень низкие.

Я в полном шоке лихорадочно себе повторяла: «Только неделя! Надо потерпеть».

Мама опустилась на эту свободную низкую кровать и заплакала. «Это дом престарелых?» — тихо, без эмоций спросила она.

Я, глотая слезы, стала горячо убеждать ее, что это только на неделю. Мама, стараясь меня успокоить, сказала обреченно: «Ничего, ничего». Но она не верила мне. Как и все окружающие — и пациенты, и сотрудники.

В этом доме жили двадцать четыре выброшенных на помойку старика. Внизу — женщины, на втором этаже — мужчины.

У кого-то сгорел дом, кто-то был одинок, кто-то слишком долго болел, остальных сдали дети или родственники.

Жили старики там годами — до смерти. Больница была на бюджете Минздрава, того самого, замминистра которого предлагал мне бороться с системой. Бюджет был нищенский, и работали только несколько сотрудников — кстати, все они были энтузиасты или инвалиды.

Работать в такой больнице было и физически, и психологически тяжело — копеечная зарплата, украсть нечего, нищие больные, никому не нужные, выброшенные из жизни старики. Да еще далеко от любого транспорта.

Еда у пациентов — минимально возможная, чтобы не умерли с голоду. Ничего не отщипнуть.

Стирали белье и исподнее лежачих вручную. Сушили на веревках на улице. Я оставила маму там и потеряла сон. Было лето, я жила на даче с внуком.

Мне нужно было готовить доклад на сорок минут перед тысячной аудиторией на непонятном английском. В пять утра я оставляла внука на попечение подруги, которая сидела на даче со своей внучкой, ехала на электричке, потом на метро, потом на сельском автобусе. С сумками, полными еды и фруктов для маминых соседок по палате, тащилась пешком три километра до этого кошмарного барака. Мама была спокойна, пользовалась уважением, привычным в народе по отношению к учительнице, и даже бывала недовольна, что я угощаю ее соседок.

Помню, одну слепую лежачую старушку я спросила, не хочет ли она банан.

А та спросила, что это такое — банан. И недоуменно жевала беззубым ртом душистую мякоть.

Вскоре нужные бумаги были собраны, и я перевезла маму в отличный элитный пансионат, в двухместную большую комнату с лоджией.

Устроила маму и улетела в Японию на Конгресс. Оттуда — в Штаты к мужу. И задержалась