бросила… Быть может, хотела объяснить, почему вокруг меня лежат томики стихов. Он ловит меня на слове; рассуждает о поэзии; пожалуй, он это делает для того, чтобы мне понравиться. У Мередита ясный, точный ум. Его можно сравнить с безупречно работающим механизмом. Все на своем месте; все пригнано точно. Мередит превращает разговор в обсуждение целого ряда тем. Он не беседует – он обсуждает темы, но делает это с таким блеском и юмором, что невольно прощаешь ему его страсть к монологам. Интересно, был ли он когда-нибудь влюблен… Нет вряд ли… Человек, познавший хаотическое чувство любви не может сохранить такой ясный и точный ум.

Мне делали предложение… предлагали вступить в брак… но я никому не позволяла объяснятся в любви. Иные пытались… Да, иные пытались. Среди символов моей бабушки был один, именуемый целомудрием. Я ненавижу целомудрие… ненавижу все связанное с ним… все, что под этим словом подразумевается… Я ненавижу все пуританские идеи. Будь я наделена мужеством и силой воли, я бы хотела стать на время дикарем и посмотреть, как бы я себя чувствовала в этой роли. Я была бы безнравственным дикарем!

Мередит, говоривший о Суинберне, обрывает свою речь и замечает, что дождь прошел и выглянуло солнце. Он подходит к окну и смотрит вдаль. Стоит совсем близко около моего кресла, но мне не хочется протянуть руку и коснуться его плеча или взять его за руку. А вот некоторые мужчины вызывают во мне это желание… Да, но ведь Мередит очень милый и симпатичный. Он мне очень нравится… но как-то по-иному… Когда я с ним, – женщина во мне молчит… Почему? Знаю… интуиция мне подсказывает… Потому что он сам не думает о своем мужском начале. Если бы он думал, я бы это чувствовала… почувствовала бы его … но он не думает.

Майкель Уэбб говорит, что лучший способ разбогатеть – это всегда думать о деньгах. Легко сказать, но сделать очень трудно, если это тебе не свойственно.

Я уверена, что великие любовники должны постоянно думать о любви. Мир меняется. Он не таков, каким был прежде. Теперь многие молодые женщины нимало не стыдятся иметь любовников, и никто не ставит им этого в вину… Многие независимые молодые женщины, которые сами пробивают себе дорогу в жизни и не желают выходить замуж… Конечно, актрисы всегда так поступали… многие великие актрисы.

Мередит говорит:

– Посмотрите на гору Том! Видите, как поднимаются облака!

Я смотрю.

Сероватые облака, все утро окутывавшие гору, поднимаются… Нет, это не то слово… Ветер словно сбрасывает их, как сбрасывают с постели одеяло. Видно, как загибается край облака… Сейчас огромная синяя гора залита ярким солнечным светом. Только на самой вершине приютилось одинокое маленькое облачко, напоминающее седой локон… Я знала одного человека… волосы у него были черные, но одна прядь-седая… И эта седая прядь свешивалась на лоб.

2

Жаль, что мисс Уэйн была ребенком, когда умер ее отец. В конце девяностых годов он пользовался известностью в Нью-Йорке. Видели, как он разъезжает по городу в кабриолете… молодой человек в соломенной шляпе; в руках трость и букет цветов, предназначенный в подарок какой-нибудь леди. Было время, когда он развивал теорию, что относительная скорость лошадей может быть заранее определена с помощью туманных математических вычислений. Проводя в жизнь эту теорию, оказавшуюся в конце концов неправильной он проиграл большую часть капитала, оставленного ему отцом.

Он всегда смотрел на себя, как на мученика науки. С оставшимися деньгами он решил заняться коммерцией, намереваясь стать великим дельцом. Он был убежденным оптимистом и думал, что оптимизм имеет какое-то отношение к процессу обогащения. Лелея это заблуждение, он потерял остаток капитала, впал в нищету и ушел из жизни в возрасте тридцати четырех лет.

3

Как уродливы мужские костюмы!.. Какой безобразный покрой!.. Мои платья красивы.

Мередит стоит около шкафа. Он выглядит неуклюжим… Таким его делает костюм… Когда я смотрю на мужчин, я стараюсь не обращать внимания на их костюмы… Единственное, что мне нравится в Риме, это статуи красивых нагих мужчин… Мередит был бы хорош в римской тоге.

Сара Бернар говорит… то-есть пишет… что мужчина, надевающий носки, вынужден принять неестественную. нелепую позу; по ее мнению, бог не предполагал, что люди вздумают носить носки.

Мередит спрашивает меня, читала ли я «Дневник» Амиеля…. Отвечаю ему, что читала. Какой Мередит белокурый!.. Мне кажется, он-самый белокурый человек, какого мне приходилось видеть. Не знаю, можно ли так сказать: «самый белокурый.?.. Да, я читала «Дневник» Амиеля… Амиель – мечтатель и мистик.

– Аммель определяет действие, говорит Мередит, – как огрубевшую мысль… как мысль, сделавшуюся конкретной, затемненной, бессознательной.

Быть может, он прав… Любопытная идея! Значит, стирается грань между размышлением о поступке и поступком. Какая сила в созвучии слов! Об этом часто говорила Ивет Гильбер. Как образец некрасивой фразы, она приводила фразу: «Повесь на вешалку!..» Ивет находила ее нелепой, грубой, безобразной… Так оно и есть.

Постоянно я что-нибудь изучаю и никогда не применяю к жизни того, что изучаю. Я чувствую себя так, словно я чего-то жду… жду… словно я еще не начала жить.

Бабушка не хотела, чтобы я посещала школу Ивет… Боялась, что моральные принципы Ивет оставляют желать лучшего… актриса и француженка… Но Ивет была особа нравственная… слишком нравственная… и несомненно набожная… Она напоминала изящную фарфоровую статуэтку… Мы все любили Ивет.

Бабушки…

– Мередит, вот юный поэт, говорю я, отыскивая томик стихов Наталии Крэн.

– Сколько ей лет? – спрашивает Мередит.

– Одиннадцать, отвечаю я. Одиннадцать лет, живет в Бруклине и пишет стихи. Слушайте! Вот как представляет себе Наталия слепоту.

Я читаю… читаю медленно, как учила меня Ивет:

В темноте кто поручится за цвет розы,

Или за одеяние мотылька и его полет?

В темноте кто поручится и кому есть дело,

Пахнет ли роза, летят ли мотыльки?

– Поразительно, говорит Мередит, для такого маленького ребенка!

Он хочет посмотреть книжку. Мне кажется, это стихотворение поразительно для любого ребенка, независимо от возраста… Я протягиваю ему книгу. Он с любопытством ее перелистывает. Выглядит он таким возбужденным, словно нашел на дороге бриллиант.

– Я никогда не слыхал о Наталии Кран, – говорит Мередит.

Я не отвечаю. Не моя вина, если он никогда о ней не слышал… Пожалуй, люди слишком скоро мне надоедают.

В детстве я тоже была поэтом. По натуре, хочу я сказать… Стихов я никогда не писала. То, что я делала в четырнадцать лет, теперь кажется мне странным. Когда я жила в бабушкином доме, у меня была комната с балконом. Балкон в маленький тихий парк. Дальше, за парком, виднелась церковь с длинным тонким шпилем. Вечером, перед тем как лечь спать, я выходила на балкон и стояла там около часу, смотря на шпиль. Было что-то странное в этом шпиле приковывавшее мое внимание. Он словно рвался к небу. Как копье, прорезал он темно-синюю ночь. Рука, простертая к богу… Иногда я мечтала об этом шпиле, ком легком, прямом, врезавшемся в тихое небо. Одно время я была набожна… регулярно ходила в церковь. Я считала себя религиозной, но в действительности была лишь поэтом… в душе.

В последний год войны мне исполнилось девятнадцать лет. О, как безумно хотелось мне уехать во Францию, работать на фронте! Я буквально сходила с ума. Я готова была делать что угодно мыть полы в госпитале… выносить помои… Когда я думала о грохоте орудий… о сильных людях… и о нужде… жестокой нужде… я рвалась туда… на помощь. Бабушка не хотела меня отпускать. Но все-таки мне удалось уехать. Я думала, что ради этого можно солгать.

Судно для перевозки войск. Транспорт. Битком набитый солдатами. Мы – несколько женщин – жили на верхней палубе. Днем и ночью слышали мы гул голосов, доносившихся снизу… Голоса нескольких тысяч