– Кто тут французских крестьян в дураки поверстал? Зря! У них хозяйство по уму поставлено. Просто война недавно кончилась. В места, какими мы ехали, неприятель не добрался, зато свое войско лет десять на постой ставилось. Каждую зиму. И в солдаты народу много взято. По замирении король домой отпустил, только уцелело меньше половины, считая увечных.

– Понятно, господин генерал! Дозвольте спросить…

– Да?

– А наш государь, как со шведом замирится, солдат отпустит?

– Этого тебе знать не положено. И почему по-русски? Я что велел?

– Пока не выучимся французским языком изъясняться, колико возможно!

– Ну так давай.

– Э-э-э… Ле сольдат… Нотре рой ле сольдат ляссе? Же… Же вю савёр!

– Interdit. А сейчас спать, завтра выезжаем до света.

Разбаловались, конечно, мои крепостные. Что же теперь делать, сечь на конюшне? Не для того учил. Разве только в крайности. За две станции до Лиона Пашка стащил какую-то мелочь на постоялом дворе – его же приятели по моему приказу так воришке поясными ремнями задницу отшлифовали, три дня сесть не мог. Но дружбе сие происшествие, как вижу, не помешало.

От Лиона не так уж далеко оказалось до имения маркизы де Вилетт, приютившей всеми отвергнутого Болингброка. Любопытство перевесило во мне природную нелюдимость и побудило навязаться в гости, к искренней радости несчастного изгнанника. Да, бегство столь блестящего оратора – несомненная потеря для британского парламента! А самому виконту пребывание в сельской глуши – утонченная пытка. Даже великолепные виды французских Альп, каскадом поднимающихся к востоку, от пологих холмов, увитых виноградной лозой, до грозных скалистых пиков с вершинами, вечно покрытыми снегом, не способны утешить этого человека, если некому внимать его красноречию. Во мне он нашел благодарного слушателя, с живым интересом готового обсуждать и древних авторов, и английские законы, и заморскую торговлю, и успехи натуральной философии, и события испанской войны, и многое, многое другое. Мы оба остались вполне довольны знакомством. Теперь впереди лежал Марсель.

Планируя в Париже поездку, я думал сначала отправиться налегке, в почтовой карете, однако чин обязывает к роскоши, удобно сие обладателю или нет. Государь, правда, не единожды ездил по французской столице в фиакрах… С чем бы это сравнить? В России нет фиакров. Приедет, скажем, король (когда вырастет) с ответным визитом и наймет мужицкую телегу… Петру можно. Хоть на осляти, как Христос в Иерусалиме. Царь – прирожденный повелитель, он внушает почтение и трепет одною силой собственного духа. Любое нарушение приличий ему простят, пустив по разряду причуд великого человека.

Граф и генерал-майор должен ездить в своем экипаже. И непременно с гербом на дверцах! Иначе его никто всерьез не примет, и переговоры провалятся, не начавшись. Во Франции титулованному дворянину не иметь герба – все равно что ходить босиком или вообще без штанов. Выйти в свет неприлично. Геральдист Жиффре, снабдивший рыцарскими атрибутами не одну сотню лезущих в дворянство буржуа, моментально подобрал для меня символы:

– Сова, птица Минервы, и цветок ириса обозначают ученость, оружие говорит о том, что титул добыт в бою, а поскольку господин граф сражался с врагами христианства, это дает право на крест.

Шлем с прикрытым забралом, бурелет, графская корона, щитодержатели, замысловатое деление щита – он долго и со вкусом расписывал подробности, но мое воспитанное на античных образцах чувство прекрасного восстало против новомодной пышности:

– Давайте подражать благородной простоте древних. Я всегда стремился соединить науку с военным делом, зачем же нам разделять их в гербе? Сделайте простой, цельный щит. Пусть сова сидит на мече или держит его в лапах. Большой, двуручный – но не нужно изображать весь. Четверти клинка по длине хватит. Цветы ириса можно выполнить из металла в оконечностях прямой гарды. Эта же гарда вместе с рукоятью и лезвием меча образует крест.

– Замечательный лаконизм. Только соединение христианских и языческих символов в одном поле… Это встречается иногда в старинных гербах, но сейчас так не принято. Уж не говорю о сочетании креста с мечом. Не боитесь обвинений в кощунстве?

– Сделайте эскиз, покажу своему государю. Если он одобрит, на мнение ханжей мне плевать. И знаете что – пусть птица не сидит, а только садится на рукоять, с поднятыми крыльями.

– Как прикажете, господин граф. Девиз изобразить?

– Да.

– Какой изволите?

– Laboremus.

Так у меня появилась эмблема. Карета выглядела теперь вполне достойно. Ее сестра-двойняшка, сделанная для царя, пришлась не по росту и подарена была герцогу Орлеанскому, сразу оценившему необыкновенную плавность хода. Приближенные к регенту знатные персоны возжелали иметь такую же. Кажется, рождалась новая мода: среди трехсот существующих видов конных экипажей моя конструкция претендовала на достойное место. Усмотрев возможность легкого заработка, я приехал вместе с Тенаром к хозяину лучшей в Париже каретной мастерской и объяснил, что без меня ничего не выйдет. Действительно, имелись кой-какие тонкости в закалке рессорных пластин и балансировке корпуса. Общими усилиями был получен королевский патент, позволяющий получать проценты со стоимости каждого построенного экземпляра: две трети мне, треть – Анри за хлопоты по оформлению бумаг и сбору денег. Перед отъездом я попросил приятеля вкладывать мою долю в заслуживающие доверия ценные бумаги, до распоряжения.

Южный ветер принес запах моря задолго до того, как оно показалось между холмами. Верст пять не доезжая Марселя, где дорога приближается к берегу, я приказал остановить карету и один спустился вниз. Здравствуй, море Медитерранское, Mare Nostrum! Давно не виделись! Разулся, ступил в ласковые волны, провел мокрыми ладонями по лицу. Никогда свинцовые балтийские воды не заменят мне этих, соленых и чистых, как слеза.

Марсель мало сходен с другими французскими городами. Менее всего – с Парижем. Париж горд, даже заносчив, он смотрит на провинциалов свысока. Так ливрейный лакей знатного человека озирает простолюдинов, не имеющих счастья состоять в услужении. Двор и аристократия создают богатство столицы, расточая здесь большую часть собранных со всего королевства рент и налогов. Стоит такому порядку пошатнуться, и все парижане, от банкиров до поденщиков, почувствуют перемену на собственных кошельках.

Не то – в Марселе. Его благосостояние зависит не от королевских щедрот, а от левантийской торговли. Миллионы пиастров, протекающих через город, поддерживают независимый дух, в порту ясно чувствуется дыхание Востока. Основной оборот делают корабли здешних судовладельцев, тем не менее арабы или оттоманские греки на своих фелюках – обычные гости. В Chambre de Commerce меня приняли как родного и охотно устроили встречу с крупнейшими негоциантами.

– Messieurs! Великий монарх, коего я имею честь представлять, первейшим долгом своим перед Господом, вручившим его попечению великую страну, считает заботу о благополучии и богатстве подданных, наилучшим же средством для достижения столь прекрасных целей служит коммерция…