Дело складывалось совсем нехорошо: обоим грозило долгое пребывание за решеткой или даже смертный приговор. Но в этот момент о случившемся узнал я и отправил дядю на переговоры с Загорским. Тот внимательно выслушал Покровского, потом сухо сказал:

– Просьба вашего племянника представляется мне излишней. Во-первых, это серьезная услуга. Если я ее окажу, Михаил Афанасьевич будет мне обязан, а мне не хочется отягощать его обязательствами.

Он умолк, смерил взглядом приунывшего Николая Михайловича и закончил:

– Ну, а кроме того, я уже и сам, без всяких просьб со стороны занялся делом Зои Денисовны.

«Нестор Васильевич Загорский сидел, вытянув ноги к жарко натопленной печке, и о чем-то думал…»

Тут ваш покорный слуга вынужден перебить увлекательное повествование Михаила Афанасьевича и заполнить некоторые лакуны. Как уже говорилось, в последующих событиях мы с Ганцзалином принимали самое непосредственное участие и кое о чем можем рассказать гораздо более достоверно. Надеюсь, впрочем, что мой рассказ не займет слишком уж много времени, и мы опять вернемся к интригующему повествованию бывшего врача, а ныне беллетриста Булгакова. Не знаю, как вам, но мне его стиль очень нравится, и я чувствую некоторое неудобство, вставляя свои скромные заметки в его блистательный дневник. Конечно, я не буду стараться подладиться под его манеру – да это и невозможно, тут помимо желания, нужен еще и особенный талант, которым, как мне кажется, обладает он в полной мере и которым ни в какой мере не обладаю я. Впрочем, возможно, в какой-то степени я изменю своей привычной манере – нельзя читать Булгакова и не попасть под его обаяние.

Но, впрочем, покончим с лирическими отступлениями. За мной, любезный читатель! Кто сказал тебе, что на свете не осталось справедливости и невинно обвиненный человек не сможет оправдаться? Нет-нет, он сможет – во всяком случае, пока жив я и мой верный друг Ганцзалин.

Итак, Нестор Васильевич Загорский – то есть я – сидел, вытянув ноги к жарко натопленной печке, и о чем-то думал. О чем же именно думал я, сидя в тепле и уюте?

Все, конечно, помнят, что во время военного коммунизма и даже при начале нэпа достать топливо было чудовищно трудно. Благодаря этому или, точнее, по этой причине безумное количество русского народу, в том числе и пролетариев, благополучно перемерло от собачьего холода. Но я, однако, думал вовсе не об этом. Драма с отоплением не коснулась нас с Ганцзалином – и вовсе не потому, что один был не русский, а азиат, а другой – из числа упраздненных ныне дворян. Мистик сказал бы, что нас охранял некий невидимый дух, или предложил бы с десяток других теорий, не менее солидных и правдоподобных. Однако в действительности дело было в том, что мой помощник работал в доме Гребенщикова истопником. Именно по этой причине и ни по какой другой я в любой момент мог позволить себе роскошь посидеть перед жарко натопленной печуркой и поразмышлять о звездном небе над нами и нравственном законе внутри нас.

В последнее время размышления мои носили характер отвлеченный, философский, потому что во время военного коммунизма все вокруг обстояло так печально, что размышлять о злобе дня казалось делом и невозможным, и бессмысленным. Однако сегодня мне пришлось задуматься о вещах конкретных, а именно о том, кто мог убить директора треста тугоплавких металлов Бориса Семеновича Гуся.

Разумеется, Зоя Пельц не могла этого сделать, в этом я был совершенно уверен. Тут, наконец, следует признаться, что я знал Зою очень хорошо, о чем почти никто не догадывался. Замечу сразу, что речь не идет о каких-то интимных вещах. Но многие, полагаю, ужасно удивились, если бы узнали, что ваш покорный слуга ни много ни мало – гражданский муж Зои Денисовны.

Вышло это, как легко догадаться, совершенно случайно. Мужем и женой мы стали, когда меня, совершенно беспомощного после ранения, Ганцзалин вез из Самары в Москву. Его остановил военный патруль, меня осмотрели и решили, что рана моя получена в борьбе против рабочего класса и меня необходимо немедленно шлепнуть.

Ганцзалин оскалился, как волк, и собрался героически погибнуть за хозяина. И он бы погиб, в этом нет никаких сомнений, попутно забрав с собой на тот свет кучу врагов. К счастью, случилось чудо. Ехавшая в соседнем купе молодая женщина не побоялась за нас вступиться. Наверняка вы уже поняли, что женщиной этой оказалась Зоя Денисовна Пельц. Она решительно заявила патрулю, что я вовсе не борец с рабочим классом, а ее муж, и она везет меня лечиться в Москву. А рана моя получена на охоте, притом я сам даже не охотился, а просто случайно оказался, где не следовало бы.

Зоя, обладающая не только добротой и красотой, но и сильной волей, так бушевала, что озадаченный патруль отступился от нас, и мы оба остались живы – и я, и Ганцзалин. Более того, именно Зоя, дав взятки, кому нужно, устроила Ганцзалина истопником, благодаря чему мы обрели крышу над головой. Одним словом, хотя общались мы редко, я любил Зою просто по-человечески, не говоря уже о том, что был ей кругом обязан.

Именно поэтому я пребывал сейчас в столь мрачном настроении и думал так сосредоточенно. – А граф не мог убить? – осторожно спросил Ганцзалин.

Эта версия, на мой взгляд, выглядела совершенно неправдоподобной. Дело в том, что Обольянинов болен, воля его подавлена, и он решительно не способен на убийство. Даже если по каким-то причинам, например, из-за денег или из ревности граф попытался бы убить Гуся, он не смог бы сделать это чисто физически… Не говоря уже о том, что ничто, абсолютно ничто не выдает в нем хладнокровного убийцу.

– Трудно, – сказал Ганцзалин неожиданно печально. – Зоя не убивала, граф не убивал. Значит, мог кто угодно, народу было много.

И ни к селу ни к городу добавил в своем излюбленном духе.

– Без окон без дверей полна горница людей.

Это правда, народу в салоне Пельц на самом деле было предостаточно. Однако я не думаю, что имело место случайное преступление. Наверняка у убийцы были свои мотивы. И если так, то большинство подозреваемых можно отсечь сразу и рассматривать лишь оставшихся. Впрочем, это дедукция, а я, как известно, больше доверяю индукции. И потому намерен рассматривать не то, что останется после исключения всех неподходящих вариантов, а то, что представляется самым вероятным.

Любопытно, что после Конан Дойла дедукция стала страшно популярной и о ней знают даже люди, вовсе не способные мыслить. А вот о том, что такое индукция, представление даже у сознательных пролетариев самое смутное, строго говоря – вообще нет никакого представления.

Индуктивное мышление детектива схоже с мышлением шахматиста. В каждой конкретной позиции у игрока может быть множество ходов, иной раз их число достигает нескольких десятков. Если шахматист будет пользоваться дедуктивным методом, то есть рассматривать все возможные ходы и по мере рассмотрения отбрасывать те, которые ему покажутся плохими, он за всю жизнь не сыграет и одной партии. Поэтому в реальности шахматист старается сразу найти лучшие ходы, а не перебирать все возможные. Как же он ищет эти лучшие? Игрок оценивает текущее положение, пользуясь так называемыми позиционными факторами. Он, например, знает, что центр лучше занимать пешками или фигурами, а если центр уже захватил противник, нужно этот центр атаковать, что конь в центре доски стоит хорошо, а на краю плохо, что для слонов и ладей нужны открытые линии, что у короля должно быть надежное убежище – и так далее. Учитывая все эти факторы, шахматист вырабатывает план, после чего делает именно тот ход, который его плану соответствует лучше всего.