Я ущипнул Грету за щеку, дав тем самым понять неуместность ее напускного консерватизма и намекая на мою к ней симпатию; в ответ на это она небольно укусила меня за палец, что я расценил как взаимность.

"Гудрун Маргарета Арсани, 21 год, 1831, автопортрет" – из грушевой рамы на меня смотрела довольно блеклая, незапоминающейся внешности блондинка с усталым взором, ничего общего не имеющая со своим щеголем-отцом. Хотя, может быть, дело не столько в ее невыразительности, сколько в том, что при написании автопортрета лишь упивающийся собой нарцисс решится на явные приукрашения, презрев рамки объективности. Как бы там ни было, изображение занимало достойное место в ряду портретов. Я вспомнил, что уже видел это имя на некоторых работах с противоположной стены.

– Довольно милая женщина, – заметил я вежливо, чувствуя себя обязанным как-то реагировать на каждый экспонат этого домашнего музея, чтобы не расстраивать невниманием моего гида. – Она была художницей?

– Вроде того. Во всяком случае, таковой слыла в округе. Кстати, милого в ней мало, и ты не должен непременно проявлять светскую учтивость, – как всегда тонко улавливая все нюансы коммуникации, откликнулась Грета. – Это моя прапрабабка, за год до смерти; она, и в самом деле, была довольно невзрачной и болезненной, хотя, говорят, было в ней что-то "не от мира сего". Картины вот… Пожалуй, так и уйти бы ей в небытие, предоставив другим блистать в легендах, если бы не один случай, сделавший ее самой загадочной и даже, я бы сказала, роковой фигурой всего племени… Куда уж всем этим воякам!

С этими словами девушка отошла в противоположный конец комнаты, где располагался столик с напитками, и налила по глотку рома в два широких стакана. Вернувшись, она протянула один из них мне и, чуть пригубив ароматного напитка, замерла, глядя куда-то сквозь стену.

Я последовал ее примеру и по достоинству оценил великолепное качество предложенного мне спиртного, не шедшего ни в какое сравнение с той кислой бурдой, что можно было получить в кабаке при гостинице.

Полагая, что Грета ожидает вопроса с моей стороны, я попросил ее рассказать поподробнее об упомянутом случае, тем более, мне и самому было довольно интересно, какими же деяниями могла войти в историю эта бледная особа, прапрабабка моей подруги.

– Ты не хочешь этого слышать. Однажды ты уже отказался от этой повести, поэтому не будем поднимать тему вновь, – теперь Грета говорила абсолютно серьезно, без тени своей всегдашней иронии в голосе, и от этого мне стало не по себе. Так или иначе, но сама она относилась очень трепетно к этой, неизвестной мне, саге, и я не склонен был более объяснять ее настороженность и волнение, в том числе и в тот первый памятный вечер в баре, внушениями старухи. Я знал Грету уже не первый день и мог неоднократно убедиться в ее здравомыслии и незаурядных интеллектуальных способностях, равно как в ее склонности к сарказму и скептицизму касательно практически всего окружающего, пока дело не доходило до мифов, связанных с серым домом у реки, где я имел неосторожность арендовать аппартаменты. Тут в ней появлялась какая-то фанатичность, граничащая с одержимостью и, надо признаться, до прошлой ночи внушавшая мне опасения за ее психическое здоровье.

– Это как-то связано с тем делом?, – я был почти готов разобраться наконец с подоплекой всего происходящего.

– Непосредственно. Подозреваю, что все случившееся тогда каким-то образом продолжается до сих пор, хотя и было бы сегодня растолковано научными умами как предание и глупая сказка, – словосочетание "научными умами" она произнесла с таким презрением, что сразу стало ясно – в ее понимании упомянутые ученые не имеют ничего общего с умом, – Но люди здесь живут с памятью об этом, как о чем-то само собой разумеющемся, вроде сенокоса или восхода солнца, научившись не бояться более и соблюдать простые правила предосторожности, которыми ты, по незнанию или упрямству своему, пренебрег изначально и пренебрегаешь теперь.

Я устало вздохнул – похоже, я опять попал на лекцию по правилам этики в чужом обществе. Но, поскольку мое поведение касалось только меня и нарушение мною неких "правил" никому, кроме меня, повредить не могло, я и на сей раз готов был дать отпор нападкам моей милой подруги: – Послушай, Грета…

– Подожди, теперь уж ты послушай, – она резко повернулась и не моргая уставилась мне в глаза, напоминая сейчас впавшую в транс служительницу какого-то культа. – Ты, разумеется, волен делать, что хочешь, твоя жизнь принадлежит тебе и то, как ты ею распорядишься, меня не касается. Еще несколько дней назад мне казалось, что ты дашь в конце цонцов убедить себя в целесообразности последовать нашему совету и разорвать отношения с тем местом и я надеялась, что, подружившись с тобой, мне удастся хоть как-то повлиять на твое решение. Но я очень скоро убедилась, что это не в моих силах, как и не в силах самой жизни, так как ты выбрал себе другую участь, а скорее, кто-то выбрал ее за тебя и ты не сумел воспротивиться этому. А сегодня я вижу, что уже в любом случае слишком поздно. Это уже захватило тебя, заковало в кандалы неизбежности, и нет для тебя возврата… То, на что мы надеялись и чего вместе с тем боялись, случилось. Она была права…

Я был не просто разочарован или обескуражен. Я был взбешен и чувствовал себя марионеткой, на секунду поверившей в самостоятельность, но жестоко одернутой. Мне было наплевать на причитания по поводу моей обреченной души и пропащей жизни, я услышал лишь одно – беспринципная девка подстроила наше знакомство, втерлась ко мне в доверие и убедила меня в искренности ее ко мне симпатии, на деле оказавшейся гнусным обманом и декорацией. Зачем коварная Мельпомена стала ее сообщницей в разыгрывании этого спектакля, направленного исключительно на манипуляцию мной и моими чувствами? Ибо нет ничего больнее и отвратительнее, чем ощущать себя объектом насмешек и шутейного глумления. Поэтому злой сарказм в свой адрес я всегда воспринимал много лучше, нежели снисходительную иронию. То, что я сейчас узнал, не оставило камня на камне от моего дружелюбия.

Надо ли говорить, что у меня пропало всякое желание узнавать подробности каких бы то ни было историй и вообще находиться в одном помещении со столь бесцеремонно поступившей со мной особой!

Я желчно выплюнул ей в лицо все вышесказанное и, швырнув на стол стакан с так и не допитым ромом, покинул дом, в твердой убежденности, что никогда больше не вернусь туда, как и никому не позволю более пинать мое сердце сапогами лукавого коварства.

Последнее, что я услышал прежде чем захлопнул за собой дверь, был короткий крик отчаяния и последовавшие за ним сдавленные рыдания некогда такой ядовито-уравновешенной змеи.

Кассиопея сияла над моей головой, разбросав свои щупальца в виде буквы W и, как у нас с ней повелось со времен моего детства, провожая меня до дома. Когда-то я, сподвигнутый улыбкой прекрасной Урании, всерьез интересовался небесными светилами, утопая мыслями в бескрайних просторах вселенной и чувствуя себя каким-то образом причастным к идущим в ее глубинах процессам. С моей женитьбой, правда, и Урании и какие-бы тот ни было увлечения и устремления прервались, ибо время и мысли мои постепенно все более и более должны были, по разумению той особы, которой я бездумно пожертвовал свою молодость, направляться на нее и на служение ей… Но, как говорится… Служить бы рад – прислуживаться тошно! И, посчитав, что моя судьба, какой бы никчемной, на взгляд некоторых, она ни была, заслуживает, все же, несколько большего, нежели быть брошенной под ноги одной из безмозглых шлюх, в изобилии скитающихся по рынку холостяков в надежде на халяву и глупость, которую и я в свое время в полном объеме продемонстрировал, я без малейшего сожаления порвал сей союз, передав это сокровище, в свою очередь, в распоряжение рынка кобелей и сводников, среди которых оно, подобно переходящему кубку, должно быть, по сей день и обретается. Но это, так сказать, выдержка из другой оперы. Вернемся к нашим баранам!