Январский вечер 1920 года, он выходит из «Ротонды», нескончаемый дождь льет на землю из огромных ведер, мастерская совсем рядом, почему он не идет туда? Он молча и слепо бредет по городу, доходит до улицы Томб-Иссуар (Боже мой, как меня пробирает дрожь, когда я пишу это название), возвращается на площадь Данфер-Рошро, садится у подножия Бельфорского льва, и кашель сотрясает его, продирает его насквозь в эту ночь под косым дождем. Он кашляет и корчится, сплевывает кровь под львиные лапы. Затем пошатываясь идет на улицу Гранд-Шомьер, взбирается по крутой лестнице в мастерскую, бросается на постель рядом с Жанной, беременной, на восьмом месяце. И снова плюет кровью, снова и снова. Столько крови нет ни у одного человека.

Хихикающие, галдящие ласточки над Средиземным морем. O Ливорно! Эту корону из криков и гомона я дарю тебе, о поэт с козлиной головою! 22 января Ортис рано утром долго стучит в дверь, потом выламывает ее с разбега. Чилиец сам рассказал нам потом об этом. Амедео на кровати. Жанна обнимает его. Он тихо хрипит, называет ее Cara Italia. Ортис вызывает врача, который распоряжается немедленно доставить его в Шарите, больницу для бедных, где клошары совершают свой последний круг перед выбытием. По пути на угол улицы Жакоб и улицы Сен-Пер, он теряет сознание, он никогда уже не вынырнет из своего Средиземного моря. Два дня спустя, 24 января 1920 года, все кончено. Суббота. Туберкулезный менингит. Время: 20.45.

Сколько времени, Ма-Бе?

Успокойся, это не имеет значения, закрой глаза, скоро мы будем на месте.

Сколько раз она уже это шептала: Скоро мы будем на месте. Морфинный раствор позаботится о времени. Она берет на себя все остальное. Катафалк движется в сторону Парижа, мимо Парижа, над Парижем, словно въезд в рай уже никогда не найти. Какая-то клиника скрывается там, ждет его и прячется от глаз оккупантов. Он знает только, что это не Шарите. Сутин перестает задаваться вопросом, сколько сейчас времени, день сейчас, или ночь, или сумерки. Они едут бесконечно, едут бесконечно медленно, это самый длинный день в его жизни.

И два дня спустя. Тень скользит по тротуарам, белая тень, крошечная, худая, погасшая. Жанна Эбютерн. Ей двадцать три. Она знала его меньше трех лет. Она жила всего три года. Она была с ним в Ницце и Вансе. Збо отправил его на юг, в Ванс, в надежде, что под чудесным ярким солнцем его палитра оживится, станет радостнее. В надежде сбежать от испанского гриппа, бушующего в Париже, и от канонады. В жизни каждого человека найдется множество причин для бегства. 23 марта 1918 года, в прекрасный весенний день, Париж начинают обстреливать «большие Берты», немецкие осадные мортиры, обстрел продолжается и в мае. Двадцать один выстрел за день, с расстояния ста двадцати километров, из леса Сен-Годен, в шестнадцати километрах за линией фронта.

А в январе двадцатого Жанна опять несет впереди себя свой круглый живот, поддерживая его обеими руками. Так, как ходят беременные незадолго до родов. Ее ведут по коридорам морга, через подземный лабиринт к Амедео, которого любили поди теперь разбери какие неведомые боги. Увидев его тело, она только вскрикивает, как безумный зверь, без ума от горя. Она долго остается с ним, не говоря ни слова. Она останавливается у дверей, не целует его, только долго смотрит, силясь разгадать мертвую тайну, которая вторглась в ее жизнь. Отрезает себе локон волос и кладет ему в руку. Затем отступает назад к двери, не выпуская любимого из глаз.

Монпарнас знает все. Нигде слух не распространяется быстрее, чем здесь. У них договор, она намерена его выполнить. Ничего другого не остается. Она проводит ночь в дешевой гостинице, Полетт Журден – с ней. Горничная находит нож под подушкой. Однажды она сделала рисунок, на котором вгоняет нож себе в грудь. О эта сила в запястье. Маленькие мадонны обладают бесконечной силой. Считается, что сохранилась лишь одна из ее картин: вид на двор внизу, где темнеет колючее мрачное дерево, вид с большой высоты, с крыши дома. Когда-то потом, десятилетия спустя, обнаружатся другие ее картины, среди безразличных вещей, оставшихся от ее брата. Никто не ждал их, маленькие мадонны не должны рисовать. Но девушка с оранжевыми губами из Рембо оказалась удивительным художником.

Жанна спокойна, она видела, как он умирал, больше ей не на что смотреть. Больше ей нечего знать. На следующий день, двадцать пятого, родители и брат заезжают за ней в квартиру Збо, доставляют ее с улицы Жозеф-Бара на улицу Амьо, где она выросла. Они не произносят ни слова. Упрек молчалив и суров. Они так и знали. Жанна замурована глубоко в собственном молчании, которое она годами строила в себе и вокруг себя.

В три часа ночи она встает, брат, который должен присматривать за ней, заснул от усталости. Будто лунатик, она идет по квартире на пепельно-легких ступнях так тихо, как не ходит ни один человек, заходит в гостиную, огибает мебель, ни на что не натыкаясь, открывает окно, забирается на подоконник. Разворачивается, обращает лицо к квартире, чтобы не видеть улицу, и летит спиной вперед с шестого этажа, унося внутри себя своего второго ребенка. Cara Italia. Она будет там вместе с нами. Она видит перед собою взмывающие вверх окна, кто бы мог подумать, что их так много, она бесконечно падает, окна возносятся к небу, она не видит улицу, о которую ударится ее череп. Грубые булыжники. Глухой удар, и еще треск, как трескается орех с темными прядями волос. Она лежит на мостовой, кукла с изломанными конечностями, из ее черепа по лицу стекает кровь, тонкая, нежная струйка.

Как долго она лежит? два? три часа? Дворник с метлой и тачкой находит ее утром, когда начинается его рабочий день. Он бережно поднимает ее, берет на руки, смотрит вверх на дом, звонит во все звонки. Открывает отец, Эбютерн. Он отказывается принимать тело своей дочери, не хочет видеть ее в своем доме, сломанную куклу. Пусть отправляется к своему итальянцу, который еще лежит в морге. Отец приказывает дворнику отнести дочь на улицу Гранд-Шомьер, в мастерскую, где она жила с Модильяни. Человек осторожно кладет молодую женщину на тачку. Сверху он наискось кладет метлу.

Сутин в катафалке пытается представить себе, как пролегает путь, какие улицы видели маленькую, хрупкую покойницу. Путь долог, все пути не имеют конца, если ведут на операцию. Он сворачивает на улицу Ломон, идет в сторону Клод-Бернара, еще дальше на юг, к бульвару Порт-Рояль, затем направо и прямиком на бульвар Монпарнас. Он силен, привычен к тяжестям, неприветливый человек у подъезда сунул ему несколько купюр, теперь он выполняет работу. Сутин отчетливо видит улицы перед своими глазами, сколько раз он носился ночами по этим городским ущельям, когда ему не спалось. Он бежит в своем морфинном бреду вслед за дворником, вслед за легким телом Жанны. Наконец улица Гранд-Шомьер. Консьержка дома номер восемь, однако, не желает его впускать, нужно сперва получить бумагу в полиции, на улице Деламбр, напротив, ему приходится пересечь бульвар Монпарнас еще раз. Теперь наверх, в комнату под крышей. Ортис открывает дверь, дворник кладет молодую женщину на кровать. Он смущен, мнет в руках шапку, смотрит на покойницу с ручейками крови на лице. Ортис дает ему монету, он исчезает. По-прежнему ледяной холод, январь. Жанна не нуждается в морге.

На следующий день похороны Моди, она остается лежать в одиночестве на кровати. Они хотят похоронить ее на кладбище Баньё, одни, без ее вшивых друзей-художников. Пусть даже не приближаются. Теперь она снова принадлежит им. Маленькую Мадонну предают земле в южном предместье. Нет никого, кто крикнул бы Cara Italia ей вслед. Все онемело. И даже похороны безгласны. Десять лет спустя она соберет свои вещички, обратится в нежную голубку и пролетит в город на кладбище Пер-Лашез, к могиле своего принца. Могильный камень говорит на итальянском.