Збо спекулирует без какого-либо успеха на бирже и в марте тридцать второго умирает, одинокий, разоренный, погрязший в долгах, в возрасте сорока трех лет. Его слабое сердце оказалось право. Деньги – это только деньги, существуют затем, чтобы их просаживать, и ничего больше. Богатство – ложь и обман, карточные домики должны рано или поздно рухнуть. Монпарнас – мировой центр расточительства денег и таланта. Его белые щегольские туфли лишились хозяина. Безымянная коллективная могила для нищих. Жизнь – всегда лишь имитация благополучия. Он живет на широкую ногу и сбивается с шага.

Сутин обитает теперь на улочке Пассаж д’Анфер, нужно только пересечь бульвар Распай и сразу окажешься на кладбище Монпарнас. Он боится этого адреса: Адов проезд. Названия делают его суеверным. Какие короткие здесь расстояния, но как бесконечно долог к путь к окончательной операции.

В великолепном белом одеянии сдержанным шагом и с выражением задумчивости на лице доктор Готт входит в комнату, приближается к постели художника и, почти не глядя на него, сразу начинает говорить:

Кровь – сок совсем особенного свойства…

И потом рассеянно, слегка укоризненно бормочет:

Генрих… Генрих.

Никто толком его не слышит. Иногда голос доктора Готта становился плаксивым, когда он во время своих визитов принимался высокопарно рассказывать художнику о медицинском прогрессе во всем мире. О войне он не говорил никогда. Тем не менее он, казалось, тоскует в своем белом раю. Клиника явно давала ему мало настоящих поводов для радости. Дела здесь, очевидно, шли не совсем так, как ему хотелось бы. Только когда он демонстрировал художнику желудок, резецированный Бильротом, лицо его подернулось улыбкой.

Художник Сутинхаим лежит на чистых больничных простынях, как на снежной постели, и молчит. Он решил, что здесь тоже будет молчать. Подобно тому, как поступал всю жизнь. Каждое слово попадает на снежные весы. Ни единой снежинки из жизни художника. Ничего, кроме картин. Доктор Готт добьется от него не больше, чем этот сумасшедший Генри Миллер, который в начале тридцатых должен был взять у него интервью для одной американской газетенки. Облако молчания. Правда, там было еще облако сигаретного дыма – придется обойтись без него. Художник молча смотрит на белое одеяло перед собой, руки вытянуты по бокам, прижаты к бедрам, этакая горизонтальная стойка «смирно». Только подушечки пальцев он прячет внутри ладони, чтобы доктор Готт не заметил следы краски, обрамляющие ногти. Кажется, будто он держит по бокам сжатые кулаки. И молчит.

Доктор Готт мудрствует дальше, упорное молчание художника его не смущает.

Чего больше в крови, жизни или смерти? Конечно, невозмутимо продолжает доктор Готт, она обеспечивает эту смехотворную, порой упругую, порой сморщенную телесную оболочку питанием и кислородом, орошает ее гормонами и великолепными ферментами, регулирует клеточную гармонию. Тем не менее кровь это также текучая, странствующая смерть. Ибо двадцать пять триллионов красных кровяных клеток, которые плывут в ней, как дрейфующие плоты, это ведь, представьте себе, сплошь омертвелые клетки. Натуральные неудачники среди клеток. Они растеряли свой генетический материал, почти все клеточные органы. Они являют собой багровую смерть. Кровь повествует бесконечную историю умирания, безвозвратных потерь.

Ну не говорите только, будто кровь вам не видна, месье Сутинхаим. А как же истекающие кровью бычьи туши, мясные прилавки в Сере, помощник мясника, блистающий всеми оттенками кроваво-красного, освежеванный заяц, будто распятый на столе? Всем известно, что по воскресеньям для вас не было приятнее развлечения, чем посмотреть бои кетчеров на Зимнем велодроме. Эти захваты и удушения человеческой плоти, рассеченные брови, кровь на трико борцов, эти протяжные стоны из спутанного клубка плоти. О чем это я? Ах да, краснота крови.

Теперь, когда доктор Готт рассказывает художнику об удивительной смерти в жизни красных кровяных клеток, на его губах играет небольшая довольная улыбка. На самом деле больше радости ему доставляют белые кровяные клетки. Ибо все их пятьдесят миллиардов – абсолютно живые, полноценные клетки. Они защищают организм от инфекций. В тканях они подобны маленьким стражникам, которые стоят на часах. Однако если им приходится слишком долго ждать без дела в костном мозге, в конце концов они совершают там самоубийство. Но в белом раю все кровяные клетки должны быть белыми, потому что там больше нет смерти, говорит доктор Готт. Красная кровь – это фактически вотчина смерти. Она орошает тело живого человека, как огромная мертвая река, можете себе это представить?

Сутин, художник, все молчит и молчит. Он думает о том, как Ма-Бе рассекла лоб, когда раздраженная хозяйка квартиры в Шампиньи резко захлопнула дверь. Он думает о крови, вытекающей из петуха на пороге дома в утро праздника Йом Кипур.

Уже мертвые, они тем не менее приносят пользу. Так же, как художники, не правда ли, господин Сутин? Красные кровяные тельца выполняют свою работу далеко за пределами смерти. Сто двадцать дней они по-прежнему неустанно переносят кислород от легких к тканям, пока фагоциты в селезенке или печени не проглотят их. Двести миллиардов из них ежедневно падают жертвой этого зверства. Двести миллиардов, месье.

Доктор Готт делает театральную паузу, картинно погружается в глубокую задумчивость. Затем, встрепенувшись, продолжает:

Не странно ли, что люди так мало отдают себе отчет о том соке, что течет у них внутри? Что их так пугает, когда он проливается? Словно они не подозревали о нем, этом бурном потоке чистой смерти, что живет в них, охваченный тканями и кожей. Да и наружный слой нашей кожи состоит из мертвых клеток, бархатное кладбище – вот что такое наша телесная оболочка. Вообще в человеческом теле разом находится на удивление много смерти, не так ли? О слизистой оболочке вашего желудка я сегодня умолчу.

И слово «перфорация», что так подчеркнуто произносил врач в Шиноне, снова врывается в мозг художника, которому на его белых простынях не остается ничего другого, как слушать. Но он молчит.

Доктор Готт еще долго распространяется о красной, мертвой крови. Он говорит:

Эти пять литров – маленький мир, в котором жизнь и смерть протягивают друг другу руку помощи. Смерть, ревнительница полезности, плавает в хрупкой жизни, которая цепляется за дрейфующие красные плоты, нагруженные кислородом.

Художник помнит еще, как крикнул однажды, перед тем как распороть новые холсты:

Я не хочу утонуть в собственной крови!

Он позволяет доктору Готту самодовольно мудрствовать дальше. Он больше не слушает его. Нежная дремота уносит его прочь с белой постели. Когда он приоткрывает один глаз, доктора Готта уже нет. Он снова погружается в дремоту, но внезапно его будит резкий стук в дверь и энергичный голос в коридоре:

Санитарная служба! Санитарная служба!

Художник пугается. И здесь тоже? Но ничего не происходит. Никто не врывается в палату. Действительно ли он слышал это? Слух любит нас обманывать. Свистом в ушах рисует нам уносящийся со звоном колес локомотив. Донимает шумами и тугоухостью. Нет, кто-то на самом деле кричал через дверь «санитарная служба». Он вспоминает тушу быка. Понемногу начинающую разлагаться. Ему доставили ее со скотобоен Вожи-рар, которые он отлично помнил со времен Улья. В мастерской на улице Сен-Готар он соорудил специальный помост, крепко привязал тушу веревками, тот еще труд, мальчику мясника пришлось ему помогать. В течение нескольких дней он стоит перед ней, борется с бычьей тушей, мясо начинает вонять, теряет свежий красный цвет, становится бурым, сохнет с каждым часом. Нужно ее освежить!