Пли!

От неожиданности почти все конвойные выстрелили. Человек пять офицеров были убиты сразу, остальные с криками корчились на земле. И тогда Касьян приказал добить их. Конвойные в ужасе побросали оружие и смешались с толпой, толпа же стояла безмолвно, вооруженная и оглушенная криками раненых. Никто, включая даже стрелявших, не понял, что произошло.

Касьяна охватил страх, так как он почувствовал, что по людскому морю пошли волны негодования. Он не знал, чем может смениться это молчание, если оно продлится еще хоть несколько мгновений. И он закричал, чтобы верные ему люди наконец добили раненых. Когда же это было сделано и наступила полная тишина, из толпы раздался крик:

За что?

Чутье подсказывало Касьяну, что он победит, если сохранит спокойствие речи, и он ответил негромко:

Не за что, а зачем. Он оглядел толпу. Затем, чтобы нам больше не сопротивлялись. Даже думать не смели бы!

К вечеру пришло известие, что городской гарнизон взбунтовался и перешел на сторону восставших. Когда Касьяну сообщили, что происходит братание бунтовщиков с городским населением, он поехал в гарнизон и принял командование. Братавшиеся были пьяны, поскольку, славя зарю свободы, разгромили княжеский винный погреб. Старших офицеров нашли связанными в подвале. По приказу Касьяна там же они были расстреляны.

В то самое время, однако, к Городу уже подтягивались верные правительству войска. Навстречу им к окружной дороге был выдвинут перешедший на сторону восставших гарнизон, а также часть вооруженного населения, изъявившего желание сражаться. К утру следующего дня оба войска уже стояли друг против друга.

Ксения

Той ночью во Дворце собралось правительство. Приглашен был и Островной Фельдмаршал Клавдиан. Мы знали обо всём происходящем, но не вмешивались, чтобы не ухудшить и без того уже отчаянное положение.

Фельдмаршал сказал нам, что до конца ночи верные мне войска достигнут пределов Города. Он раскурил трубку и добавил, что это лучшие его части и что они справятся с любой проблемой – будь то вооруженные горожане или предавший армию гарнизон. Фельдмаршал заверил присутствующих, что это хорошо обученные войска – в отличие от гарнизона, основным занятием которого было маршировать на парадах.

Бархатный голос Фельдмаршала, а в особенности кольца дыма, медленно поднимавшиеся от его трубки, внушали уверенность.

– Только отдайте приказ, Ваше Светлейшее Высочество, и порядок будет восстановлен.

Я была склонна отдать этот приказ, но слово взял Парфений.

– Порядок будет восстановлен. На сегодня. А на завтра, послезавтра, на каждый день? Я думаю, с мятежниками нужно договариваться.

– Переговоры будут восприняты мятежниками как наше поражение, – сказал Клавдиан.

– А подавление восставших не будет нашей победой, – возразил Парфений. – Население вооружено и агрессивно, и мы не сможем держать на каждой улице по взводу.

Слова Парфения меня задели.

– Но ведь это мятеж! Ты предлагаешь наплевать на закон, чтобы угодить преступникам. Но для чего тогда закон, и для чего, спрашивается, государство?

Парфений побледнел, и мне стало его жалко. Он всегда бледнел, когда был взволнован. Смотрел в пол. Произнес:

– Бывают случаи, когда государство не в силах защитить закон. В этих случаях государство может только одно – отойти в сторону и не проливать ненужной крови. Мятеж не в стране – он в душах, и там армия не может одержать победу.

Фельдмаршал выбил трубку в камин.

– Эх, Ваше Светлейшее Высочество, – он поклонился Парфению. – Всё это философия. – Обернулся ко мне. – Дайте приказ, и я усмирю эти души. Или отправлю их в ад.

– Здесь решаешь ты, – сказал мне Парфений. – Мой совет: предоставь этим людям жить по их склонности.

Я не смотрела на Парфения, но чувствовала на себе его взгляд.

– Здесь всё решаю я. И завтра вы услышите мое решение.

Все вышли, и я осталась одна. Никогда еще я не принимала решений без Парфения.

И у меня сжалось сердце. И я заплакала.

Утром Касьян с соратниками был приглашен во Дворец. Встреча не напоминала то, что происходило восемнадцать лет назад. Ныне Касьян держался как главный. Он объявил, что народ требует республику.

Все знали, что народ ничего не требовал, поскольку не знал даже такого слова, и просто маялся. Как выяснилось вскоре, не нужна была республика и Касьяну: он жаждал одного лишь падения власти, чтобы ее, павшую, потом подобрать. Касьян заявил, что необходимы всеобщие выборы, и не услышал возражений.

Через час он появился на Главной площади и взобрался на империал трамвая. Он возвестил, что грядут выборы и что отныне каждый волен голосовать за кого ему заблагорассудится. И известие сие было встречено ликованием толпы, и ожидающие лучшей жизни бросали вверх фуражки, а некоторые даже стреляли, тоже вверх.

Но внезапно толпа замолчала, потому что на империал взошел владыка Геронтий.

Я думаю, он хочет, чтобы его выбрали, крикнул в толпу Касьян, и толпа оживилась.

Осенив людское море крестом, Геронтий сказал:

Нет, я не хочу, чтобы меня выбирали, потому что помню одну историю про зверей. Вы же знаете, как я люблю истории про зверей.

Епископ начал рассказывать об одной вороне, и мне, стоявшему там, казалось, что такое начало я уже где-то слышал. Беспечная эта птица сидела на ели, держа сыр в клюве. Внизу, под елью, в силу неких обстоятельств оказалась лиса.

Скажи мне, сестра моя, обратилась к вороне лиса, собираешься ли ты голосовать за новую жизнь? Ворона молчала. Седые волосы Геронтия развевались по ветру.

Я думала, сказала лиса, что ты дашь мне мудрый совет, чтобы я могла сделать правильный выбор. Ворона же очевидным образом не спешила делиться мудростью.

Мне так было важно твое просвещенное мнение, пропела лиса голосом Геронтия. Смотрела снизу вверх на безмолвствующую ворону. Епископ приложил к губам крест и сам помолчал мгновение, показывая, каково оно, настоящее безмолвие.

Просто у тебя, вороны, нет ответа, сказала лиса. Оттого ты и не можешь сказать, будешь ли голосовать за новую жизнь. Нет, каркнула ворона. Я не буду голосовать за новую жизнь.

При сих словах сыр из ее клюва выпал и оказался в лапах у хитрой лисы. Ворона опечалилась. Она сидела на своей ели и обдумывала произошедшее. Сожалея о потерянном сыре, пыталась понять свою ошибку. Повторяла один и тот же вопрос: а что, если бы я сказала да?

Площадь ответила хохотом, потому что глупость вороны казалась ей смешной. Но епископ Геронтий не смеялся.

Он спросил:

Вы думаете, что так глупы только вороны? Нет, такое случается и с людьми. Особенно тогда, когда они превращаются в ворон.