Только годы спустя мы узнали, что в действительности произошло с Люкс и Трипом Фонтейном в ту ночь. Даже и тогда Трип поведал нам это с чрезвычайной неохотой, настаивая, следуя букве «Двенадцати ступеней»,[28]что стал теперь совсем другим человеком. Потанцевав в качестве короля и королевы бала, Трип и Люкс пробрались сквозь толпу аплодирующих подданных к той самой двери, где Тереза с Кевином Хедом стояли, наслаждаясь вечерней прохладой. «Мы были разгорячены танцем», — рассказывал Трип. Люкс все еще носила на голове тиару «мисс Америки», возложенную туда мистером Даридом. Через грудь каждого была переброшена алая лента, знак королевской власти.

— Что будем делать теперь? — спросила Люкс.

— Все, чего только захотим.

— Я имею в виду, как король и королева. От нас требуется еще что-нибудь?

— Да все уже. Мы танцевали. Нам выдали по ленте. Это только на сегодняшний вечер, — недоумевал Трип.

— А я уж думала, это на весь год.

— Ну да, в общем. Но делать ничего не нужно.

Люкс с этим смирилась.

— По-моему, дождь кончился, — сказала она.

— Пошли погуляем, — предложил Трип Фонтейн.

— Я лучше останусь. Скоро уже ехать обратно.

— Мы будем поглядывать на машину. Без нас все равно не уедут.

— А мой папа? — спросила Люкс.

— Скажешь ему, что пошла убрать корону в шкафчик.

Моросить действительно перестало, но воздух был еще влажен, когда они пересекли улицу и, рука в руке, вышли на бейсбольное поле, сырое после дождя.

— Посмотри на этот дерн, — показал Трип Фонтейн. — Именно здесь я сегодня и уложил того парня. Перехват корпусом.

Они прошли отметку в пятьдесят, потом в сорок и вышли в концевую зону, откуда никто не смог бы увидеть их. Белая полоса, позднее замеченная дядюшкой Такером, была следом от меловой разметки, отпечатавшейся на расстеленном плаще. Когда они занялись любовью, по полю порой скользили огни от автомобильных фар, высвечивавших отметки на столбике. Спустя какое-то время Люкс произнесла: «Я всегда все порчу. Такая уж родилась», и начала всхлипывать. Рассказав нам об этом, Трип Фонтейн мало что смог добавить.

Мы спросили, посадил ли он ее в такси, но Трип покачал головой. «В ту ночь я отправился домой пешком. Мне было наплевать, как она доберется. Я просто ушел». Немного погодя: «Это ужасно. Ну, то есть она мне нравилась. Очень нравилась. Просто в тот момент меня затошнило от нее».

Что же до остальных ребят, то они провели остаток ночи, разъезжая по окрестностям. Проехали мимо «Маленького клуба», мимо «Клуба яхтсменов», мимо «Охотничьего клуба». Они миновали центр, где витрины уже сменили приуроченное к Хэллоуину оформление на экспозиции в честь Дня благодарения. В половине второго, не в состоянии перестать думать о девушках, чье присутствие незримо наполняло салон автомобиля, они решили в последний разок проехать мимо дома Лисбонов. Сделав краткую остановку, чтобы Джо Хилл Конли смог облегчить под деревом мочевой пузырь, промчались по Кадье-стрит, вдоль ряда домиков, некогда служивших бараками для нанятых на лето рабочих. «Кадиллак» проскочил участок, где когда-то стояло одно из самых крупных наших поместий, чьи фигурные сады давно уж были застроены домами из красного кирпича, с дверями под старину и громадами гаражей. Они повернули на Джефферсон-стрит, проехали мимо военного мемориала и выкрашенных черным цветом парадных ворот усадьбы последних наших миллионеров и в полном молчании приблизились к обиталищу девушек, наконец-то обретших реальность в их глазах. Здесь они увидели свет, зажженный в одной из спален наверху. Парки Дентон поднял ладонь, чтоб об нее по очереди хлопнули остальные. «В самое яблочко», — сказал он. Ликование, однако, длилось недолго. По одной простой причине: еще до того как машина остановилась у дома, парни уже осознали случившееся. «Я задохнулся вдруг при мысли, что девчонки никогда в жизни больше не выйдут на свидание, — спустя годы рассказал нам Кевин Хед. — Старая кляча опять засадила их под замок. Не спрашивайте, как я это узнал. Просто понял, и все». Задернутые оконные шторы походили на сомкнутые веки, а брошенные клумбы придавали дому нежилой вид. Тем не менее в том окне, где еще горел свет, мелькнула чья-то тень. Рука отодвинула штору, открывая взорам желтоватое пятно воззрившегося в уличную тьму плоского лица — Бонни, Мэри, Терезы или даже самой Люкс. Парки Дентон коротко просигналил (последняя безнадежная попытка), но едва к стеклу прижалась девичья ладонь, как свет в окне погас.

Через несколько недель после того, как миссис Лисбон превратила семейный очаг в тюрьму сверхстрогого режима, на крыше дома впервые заметили занимавшуюся любовью Люкс.

Вслед за событиями на школьном балу миссис Лисбон раз и навсегда затянула шторами окна на первом этаже. Отныне глазам открывался лишь печальный театр теней, что разыгрывали в нашем воображении девушки-узницы. И пока дело шло к зиме, деревья во дворе сгорбились и сгустили тени, прикрыв собою дом, хотя их лишенные листьев ветви скорее должны были бы открыть его. Казалось, над крышей Лисбонов навсегда поселилось серое облако. Объяснения этому нет, за исключением сверхъестественного: дом оказался заперт со всех сторон, потому что так пожелала миссис Лисбон. Небо потемнело, день пошел на убыль, так что вскоре мы оказались в непреходящем мраке, единственным способом определить время в котором оставался вкус собственной отрыжки: по утрам отдающий зубной пастой, а по вечерам — тушеным мясом из школьного кафе.

Безо всяких объяснений сестры Лисбон перестали посещать занятия. Однажды утром они попросту не явились школу, и назавтра тоже. Мистер Вудхаус поинтересовался, в чем дело, но мистер Лисбон, по-видимому, вообще не имел представления, куда его дочери могли запропаститься. «Он все переспрашивал: „А вы не пробовали вернуться в класс попозже?“»

Джерри Берден подобрал комбинацию цифр на замке в шкафчике Мэри и обнаружил там почти все ее учебники. «Изнутри все было оклеено почтовыми открытками. Диковатый набор. Кушетки, диваны и прочее дерьмо в этом же роде». (На самом деле то были открытки из набора, изданного музеем прикладного искусства; на них, в частности, были изображены бидермайеровское[29]кресло и обитая розовым ситцем тахта в стиле чиппендейл.[30]) Тетрадки Мэри стопкой лежали на верхней полке, и на каждой — название нового замечательного предмета, изучить который у нее не было ни шанса. На страницах «Истории Америки», среди беспорядочных заметок, Джерри Берден наткнулся на беглый рисунок: девочка с косичками сгибается под тяжестью огромного булыжника. У нее надуты щеки, а из округленных губ вырывается пар. В одном из облачков этого пара стояло густо обведенное слово «Давление».