– Представьте себе, оно сказалось, – ответил Теллер. – Мой друг Джонни фон Нейман из Института перспективных исследований в последнее время очень увлекся прогнозированием погоды и внимательно изучал метеорологические данные прошлых лет. Он говорит, что тот период действительно оказался теплее нормы в статистически значимой степени, хотя воздействие ощущалось больше в Южном полушарии, чем здесь.

– Это естественно, – вставил Альварес, – ведь во время нашей зимы к Солнцу обращено Южное полушарие.

Теллер кивнул:

– Совершенно верно. Еще та зима была исключительной по части северных сияний. Так что мы имеем дело с интересной аномалией. Солнце несколько месяцев лихорадило, у него была повышенная температура. Теперь вопрос: почему это случилось?

Оппи имел немалое преимущество перед всеми остальными: он уже видел две спектрограммы, а также обдумывал проблему с того самого дня, когда пришло письмо от Эйнштейна. Тем не менее только сейчас, когда он увидел все три спектрограммы сразу, в его мозгу что-то щелкнуло.

– Значит, – сказал он, – проблема не в расчетах Теллера.

– Совершенно верно, – самодовольно отозвался Теллер.

– Но и не в спектрограммах Бете, – продолжал Оппи. Все внимание сразу переключилось на него. – Проблема, – сказал он, – в самом Солнце. И мне кажется, я знаю, в чем она состоит.

Тишина воцарилась такая, что стало слышно жужжание вентиляторов под потолком и шипение диапроектора.

– Что ты имеешь в виду? – прервал затянувшуюся паузу Боб Сербер.

Оппи показал на экран:

– Посмотри сюда, Боб. Мы с тобой вместе писали статью, в которой опровергали гипотезу Льва Ландау, заявившего, что Солнце обладает нейтронным ядром.

– Эту гипотезу высказывал не только Ландау, – сказал Бете. – Первым с этим предположением выступил Фриц Цвикки.

Оппи лишь отмахнулся – он терпеть не мог Цвикки – и продолжал говорить, глядя на Сербера:

– И мы доказали, что такое ядро могло бы составлять не больше одной десятой солнечной массы. В большей пропорции оно…

– …Будет нештабильно, – прошепелявил Сербер, и Оппи увидел, что в глазах его старого друга вспыхнул огонек понимания.

– Точно. Нестабильность, которая потребовала бы разрешения – разрешения, которое, вероятно, повысило бы температуру Солнца на короткий период.

– Период, в ходе которого я сделал свои спектрограммы и выявил углеродно-неоново-кислородный синтез в качестве главного источника солнечной энергии.

– Верно, – сказал Оппи и несколько раз пыхнул трубкой. – Но эта нестабильность должна погаситься путем…

– …выброса части массы из ядра, – подхватил Теллер. – Вырожденная материя не может сохраняться, если ее слишком мало, и поэтому она вырывается наружу.

– Но Солнце большое, – сказал Оппи. – И какое бы ни было его нейтронное ядро, когда-то, давным-давно, оно было маленьким, может быть, даже меньше одной тысячной солнечной массы по теории Ландау, но, безусловно, с учетом того, что оно оказалось нестабильным, где-то между этой самой тысячной Ландау и нашей с Бобом одной десятой. Но пусть даже на него приходится десятая часть солнечной массы; если бы это была вырожденная материя, то ядро было бы крошечным – всего несколько километров в поперечнике в центре Солнца, диаметр которого составляет один и четыре десятых миллиона километров.

– Нейтронное ядро обычно образуется при имплозивном воздействии, – сказал Теллер. – Таком же, как у Кистяковски – на плутониевое ядро в «Толстяке»…

– Но за имплозией следует мощная эксплозия, – сказал Сербер, – а этого не случилось.

– Не случилось? – повторил Оппи. – А я думаю, что как раз случилось. Боб, тебе это известно, но кто-то из остальных может не знать. Моя выпускная диссертация в Геттингенском университете называлась Zur Quantentheorie kontinuierlicher Spektren – «О квантовой теории непрерывных спектров» – и была в основном посвящена проницаемости поверхностей звезд для их внутреннего излучения. Видимая поверхность Солнца – это его фотосфера, а то, что находится под нею, от нас скрыто. Но если допустить, что временное повышение температуры, позволяющее осуществляться углеродно-неоново-кислородному синтезу, вызвано выделением энергии при взрыве, и посчитать…

Пока он говорил это, Ханс Бете, авторитетнейший во всем мире эксперт по реакциям ядерного синтеза на Солнце, уже быстро манипулировал с логарифмической линейкой.

– Но если посчитать, – сказал Бете уверенным твердым тоном, как бывало всегда, когда дело касалось физики, – исходя из вероятных размеров нейтронного ядра по теориям Цвикки, Ландау, Оппенгеймера с Бобом, а также величины повышения температуры, которое я обнаружил, и учесть ту непроницаемость, которую исследовал Оппи, мы получим значение, показывающее, когда выбрасываемое наружу взрывом выродившееся ранее вещество сможет завершить прохождение через основную часть солнечного тела и ударить изнутри по фотосфере.

– И?.. – спросил Сербер.

– Плюс или минус? – сказал Бете. – Прибавить или вычесть? Я бы сказал, лет через девяносто или около того – с того момента, когда началась кратковременная аномалия солнечной температуры, то есть с 1938 года. Скажем, через восемьдесят два года или около того.

– То есть в 2028 году, – сказал Сербер.

– Да, где-то так, – согласился Бете. – 2027, 2028, 2029.

– И насколько сильным будет этот удар? – спросил Сербер.

Бете вновь взялся за логарифмическую линейку. Оппи вынул из кармана свою. Теллер взял мел и принялся писать на большой доске, висевшей на сцене сбоку, рядом с экраном, а остальные считали на бумаге карандашами и авторучками.

– Сильным, – заявил Бете с воодушевлением отличника, завершающего ответ на экзамене.

– Чертовски сильным, – подтвердил Оппи несколько секунд спустя.

Сербер непристойно выругался и спросил:

– У кого-нибудь еще получилась шестая степень?

– Да, шестая, – отозвался Ферми.

Оппи почувствовал, что у него сдавило грудь. Но его собственная логарифмическая линейка подтверждала результаты, полученные коллегами.

– Поскольку поверхность Солнца – его фотосфера, его видимый диск – непроницаема для того, что происходит внутри, весь этот слой, всю фотосферу, вывернет изнутри наружу и отбросит.

– Отбросит… – повторил Альварес, как будто пытался убедиться, что правильно расслышал сказанное.

– Вот именно, – сказал Оппи. – Фотосфера имеет эффективную температуру 5,8 тысячи градусов по Кельвину, но ее выброс унесет с собой окружающую корону, температура которой составляет уже миллион по Кельвину. Естественно, выброшенная оболочка будет остывать по мере расширения, но останется достаточно горячей, чтобы расплавить поверхность любого каменистого тела до расстояния… – Он переместил движок, а затем передвинул стеклянный бегунок с кроваво-красной волосяной линией и получил ответ: – …примерно одна и две десятых астрономической единицы.

– По определению, – зловеще произнес Альварес, – астрономическая единица – это расстояние от Солнца до Земли.

– И значит… – проговорил Ферми.

– …И значит, – подхватил Оппи, – Земля будет уничтожена сверхгорячим солнечным выбросом, и наша Луна, конечно, тоже. И обе внутренние планеты.

– Меркурий и Венера, – подсказал Теллер.

– А как насчет Марса? – осведомился Бете.

– Сколько до него? – спросил Альварес. – Одна и четыре?

– Скорее, полторы, – ответил Оппи. – Да, он должен остаться практически невредимым, хотя, думаю, там можно будет наблюдать роскошный фейерверк, когда разреженная плазма достигнет орбиты.

– Поверхности Меркурия, Венеры, Земли и Луны будут