Прохожему тоже стало тревожно. Он, вообще говоря, плохо осваивался в новой местности, хотя вид легко и уверенно идущего по жизни человека многих вводил в заблуждение.

– Доброе утро! Не подскажете, где здесь ныряют в поселок академиков? – спросил он немолодую женщину, которая, на зависть ему, была в домашнем халате и тапочках. Ему еще только предстояло тут обжиться.

Глаза дамы придерживались давно задуманного выражения брезгливой умудренности и при этом какого-то джульетто-мазиновского удивления.

– Вы его уже прошли, – сказала женщина, вынимая изо рта лезущий туда желтый локон. – Вернитесь обратно, шагах в двадцати, за «зеброй», в кустах будет деревянная лестница.

– Да-а? – протянул мужчина. – А мне казалось…

– Человеку бывает, что кажется, – философски улыбнулась дама.

– Благодарю, – сказал он, а про себя, впрочем вполне беззлобно, повинуясь одному лишь дорожному возбуждению, добавил: – Прощай, солнце! Увидимся ли еще?..»

Женщина долго смотрела мужчине вслед, будто запоздало признавала в нем знакомого. Этого только не хватало. Хорошо еще, что герой наш в этот момент не догадался обернуться.

Тревога между тем не сходила с его узкого лица, а глаза имели такое выражение, какое можно подсмотреть только со дна колодца. В них было столько печали и скорби, сколько бывает лишь в глазах коверных, знающих ремесленную изнанку веселья, да разве в глазах отвоевавших солдат, собак, детей и беременных женщин. Может быть, еще в глазах прачек, разоблаченных шулеров и смешавших водку с шампанским молодоженов. В глазах птиц, попрошаек, сумасшедших, вымерших динозавров, а также всех униженных и оскорбленных. В общем, хорошо, что его взгляда сейчас никто не видел.

А вот и мемориальная лестница. Мужчина сбежал по ней стремительно и оказался в поселке академиков.

Здесь было тихо и сыро. Усыпанные угольным шлаком, разбегались дороги и тропинки. Участки заросли черничными кустами. Коза с рогами, которые хотелось назвать горными, лежа у забора, щипала траву. Какой-то мальчишка в глубине сада гнусаво ставил петухам голос: «Ку-ки-ре-ку-у!»

Улочка называлась «Ба-альшой проспект». Вправо от нее уходил «Угольный тупик Пушкина». Еще одна стрелка показывала в сумрачную даль. На ней той же черной краской было выведено: «Водопад "Слезы социализма"».

Неожиданно перед ним возник человек с рыжим ежиком на почти лысой голове и не видимыми миру бровями. На нем были то ли длинные трусы, то ли шорты, символизирующие смену дня и ночи: одна штанина светло-зеленая, другая – темно-синяя. Или жизни и смерти. Сзади граница разделяла две помятые в телеге дыни ягодиц, а спереди роковым образом проходила по фаллосу, который обычно раньше хозяина обретает вечный покой.

– Добро пожаловать в нашу обитель сна и грез, – сказал рыжий и улыбнулся одними глазами, не имеющими цвета.

– В каком смысле? – спросил наш герой, не успевший опомниться еще от прыжка из верхнего мира.

– Спим, – ответил незнакомец и произвел такое натуральное, трудовое движение челюстью, как будто во рту его оставался непрожеванным хвост куропатки, которую до того он поместил в себя целиком.

Метров через пятьдесят мужчина свернул, как ему было сказано, к зеленой даче с белыми наличниками. Покосившийся столб, от времени и сырости изумрудный, был на месте. На нем обещанная серая шляпа, которую носил еще, должно быть, Утесов.

Подошедший поднял шляпу и увидел на обещанном ключе ящерку. Это уже был сюрприз.

Ящерка тут же крепко уперлась лапками и стала поводить длинной мордочкой, оглядывая слепящий мир в поисках опасности. Он взял ее аккуратно пальцами, посадил себе на ладонь и стал гладить.

– Ты моя хорошая!

Ящерица легко и как бы играя попыталась убежать. Зеленоватые, с бежью по краям клеточки на ее шкурке вытянулись вслед этому порыву. Глаза стали белыми от испуга.

– Ах ты, крокодайла! – сказал мужчина, обиженный в лучших чувствах. – Стоять!

Поднеся ящерку к лицу, он стал таращить на нее глаза, пугать. Та задвигала хвостиком и головой быстро-быстро. Причем делала она это так: головка влево – хвостик вправо, головка вправо – хвостик влево.

– Молодец! – сказал мужчина восхищенно. – Четверка.

Молодой ветер ударил в березу над ним, сильно. Та изогнулась, вытянув вперед ветви, а телом подавшись назад. И вокруг опять стало тихо.

– Продолжай сторожить, – сказал мужчина ящерке. – Я буду тебя навещать и приносить еду. Будем разговаривать. Или тебя не устраивает мое общество? Всех не устраивает мое общество, ну всех!

Он посадил ящерку снова на торец столба с мягкой подушечкой мха и, придерживая ее пальцами до последнего момента, бережно прикрыл шляпой.

– Ваши действия? – Минуты две мужчина внимательно смотрел на столб и шляпу. Все вокруг как будто тоже замерло вместе с ним, даже тень от березы. Оса бросилась было к уху, но зло зависла в воздухе. Стал слышен шум муравейника. Под шляпой сохранялась верная ему тишина. Он почувствовал в душе что-то вроде умиления и покоя. Наконец-то он один.

– Человеку бывает, что кажется, – сказал мужчина и направился к чужому дому.

Внутриполитическая ситуация в душе остается сложной, объяснял Гриня. Особенно остро стоит проблема жилплощади. Всем родным явно не хватает места, зато много приживал и других неопознанных личностей. Антисанитария страшная, процветает панибратство и оскорбительная душевная близость.

Ускоренные темпы прогресса совершенно не дают возможности сосредоточиться. Какая там икебана? Зубы некогда почистить, раскрепощенно мурлыча. Воспоминания детства просвистывают со сверхзвуковой скоростью. Отдайте мне мое, и я скажу, что из этого ваше.

Секундная стрелка предостерегает нас от трат, намекая, что вечность – тоже время. А мы все на бегу. И бег этот к тому же в замедленном темпе происходит. То есть сердцебиение частое, как в жизни, а движение кинематографически замедленно. Канаву перескочил – юности как не бывало.

Иногда хочется объясниться. Невозможно. Сочтут за педанта или безнадежно виноватого. Единственная пауза, в сущности, когда гости наполняют рюмки и раскладывают салат. Да и та тягостная.

Юмор давно выполняет исключительно служебную функцию – скрашивает длинноты. Смеемся отзывчивее, чем прежде, от невозможности подобрать нужные слова и как-то оправдать процесс проживания. Потом смотрим в свежевырытую яму и ничего не можем вспомнить.

Подозрителен я стал ко времени. Не люблю его, опасаюсь. Редко когда удается его обмануть.

ГЕРОЙ, ОКАЗАВШИСЬ В ЧУЖОМ ДОМЕ, ЗНАКОМИТСЯ С СОБСТВЕННОЙ ПОДПИСЬЮ, ВСПОМИНАЕТ ОБ ОТЦЕ И УХОДИТ В ВООБРАЖЕНИЕ, ЧТО ВСЕГДА ПРИЧИНЯЕТ ЕМУ ОДНИ НЕПРИЯТНОСТИ

Дверь подалась легко. В предбаннике под опрокинутым бидоном с ехидной вмятиной лежал второй ключ. Здесь пахло сухими цветами, пучки которых покачивались на веревках. Должно быть, целебными. В паутине у высокого окошка в красивом разбросе, точно циркачки под душным куполом, висели мухи.

На дне шарообразного аквариума, керамического от пыли, в пуговичном мусоре, сквозь который ползли шнурки с вмятыми слепыми глазками, лежала история дома. Здесь были давно не пользованный бритвенный прибор, пробки Vinoexpo, побелевшая от времени клешня камчатского краба, крошечный божок, словно выпавший из земляного ореха-мутанта, и серпантинно свернувшиеся гитарные струны. Сама гитара висела тут же, интимно прижавшись к торфяного цвета ветровке.