– Слушайте, – с трудом разлепив спекшиеся губы, произнес Решето тоном человека, отказывающегося верить своим ушам, – вы это что, серьезно?

– Более чем, – заверил Мордвинов. – И еще одна маленькая деталь. Горючего в баке примерно на полчаса. Если вы вдруг решите вспомнить о старой дружбе и к тому моменту, когда движок триста второго заглохнет, оба будете живы, мне придется зафиксировать ничью и сделать то, что я обещал тебе при нашей последней встрече: похоронить заживо, но уже не одного, а обоих. Одна могила на двоих – разве не достойное завершение настоящей мужской дружбы? Вас свяжут, поместят вот в этот окопчик, я лично сяду за рычаги и буду утюжить его столько, сколько понадобится, чтобы гарантировать себя от дальнейшего общения с вами. Я понятно выразился? Думаю, вполне. Что ж, если вопросов нет…

– Есть, – сделал последнюю попытку Решето, явно еще не до конца осознавший, во что влип и с кем имеет дело.

– Если вопросов нет, – невозмутимо повторил Мордвинов, – прошу занять места согласно боевому расписанию. К барьеру, господа!

Залпом допив кофе, он встал и, попыхивая сигаретой, направился к окопчику со стереотрубой. Стоявший у него за спиной охранник сунул Белому в руки танковый шлем и взял под мышку немецкий карабин.

– Опять чудит, – не стесняясь присутствия пленников, вполголоса сказал он своему коллеге. – Нет того, чтобы просто пристрелить, обязательно надо целое представление устроить! Пошли, – добавил он, обращаясь к Решетилову, – покажу тебе, где старт. С винтовкой обращаться умеешь?

– Разберусь, – бесцветным, мертвым голосом пообещал Решето и двинулся к выходу, демонстративно глядя мимо Белого.

Второй охранник хлопнул Белого по плечу и повел его к стоящему поодаль «тигру». Жестяные репродукторы, установленные на крыше старого немецкого грузовика, продолжали оглашать изрытое воронками и глубокими колеями танковых гусениц, поросшее редкой жесткой травой и купами кустарников пространство полигона звуками старой, сто раз переделанной и перелицованной песни о молодом коногоне:

Прощай, Маруся дорогая,

Прощай, KB, товарищ мой.

Тебя я больше не увижу,

Лежу с пробитой головой…

– Стартуешь по сигналу, – сказал охранник, когда Белый забрался в люк и устроился в кресле механика-водителя. – Сигнал – зеленая ракета. Гляди, не проворонь, а то упустишь кореша. Ты ведь нашего Степаныча знаешь, он слов на ветер не бросает.

Белый молча кивнул, затравленно глядя из-под надвинутого до самых бровей шлема. Он снова был бледен до синевы, на щеках и верхней губе подсыхала размазанная кровь. Охранник сам опустил бронированную крышку люка, а потом зачем-то полез на танк, как будто собираясь принять непосредственное участие в предстоящей гонке на выживание. Но на деле его поступок был продиктован куда более прозаическими мотивами. Действуя согласно полученной инструкции, он проверил, надежно ли закреплена на лобовой броне башни миниатюрная видеокамера, и включил ее на запись.

Когда укрывшийся в окопчике Мордвинов, подняв руку, выстрелил в голубое сентябрьское небо из ракетницы, охранники уже мирно покуривали, усевшись рядышком на горячем от солнца переднем бампере «опеля». Яркая даже при дневном свете зеленая звезда поднялась к зениту, чертя в воздухе длинную дымную дугу и, беззвучно лопнув в вышине, рассыпалась гаснущими на лету искрами. Сидящий в фанерной будке на колесах радист снова поставил любимую песню полковника про молодого командира с пробитой головой. Высокая пятнистая корма танка окуталась сизым дымом выхлопа, мощный двигатель злобно взревел, заглушив музыку, лязгнули траки, и «тигр», тяжело переваливаясь на неровностях, постепенно наращивая скорость, устремился на поиски добычи.

* * *

Будто желая убедиться в реальности лежащего перед ним предмета, Глеб постучал пальцем по лоснящейся черной макушке немецкого танкового шлема. Шлем отозвался глухим пустотелым звуком, подтвердив тем самым, что не является галлюцинацией или голографическим изображением.

– Бойтесь данайцев, дары приносящих, – пробормотал Слепой и осторожно спросил: – И что означает сие подношение? Он что, настоящий?

– Копия, – возясь с застежкой портфеля, сказал генерал Потапчук, – но абсолютно точная. Можем подобрать настоящий твоего размера – если, конечно, не брезгуешь.

– Хотите сказать, что мне придется надевать его на голову? – еще осторожнее спросил Глеб.

– Коль скоро это именно головной убор, то, по-видимому, да. Полагаю, на какой-либо другой части тела он будет плоховато сидеть. То есть это тебе будет неудобно сидеть, если ты наденешь его на ту часть тела, которой в данный момент прикидываешься.

Сиверов тяжело вздохнул.

– В последнее время все чаще ловлю себя на мысли, – грустно сообщил он, – что реальность отличается от кошмарного сна только одним: отсутствием возможности проснуться. Разница, согласитесь, не в пользу реальности.

– Да, – с серьезным, понимающим видом согласился Федор Филиппович, – мне тоже иногда кажется, что я сплю и вижу какой-то бредовый кошмар. Причем это ощущение многократно усиливается, когда ты в моем присутствии начинаешь разводить кухонную философию.

Еще раз вздохнув, Глеб взял со стола шлем, нахлобучил на голову, дурашливо козырнул и деревянным голосом потомственного прусского служаки пролаял:

– Яволь, экселенц! Приказ заткнуться и слушать понят и принят к исполнению!

– До седых волос дожил, а все дурак дураком, – хлебнув чаю, заметил «экселенц».

– Вот видите, – сказал Глеб. – Это все ваш подарочек. – Он снял шлем. – Так лучше? Умнее?

– Степень разумности определяется не наличием или отсутствием головного убора, а внутренним содержимым черепной коробки, – сообщил Федор Филиппович. – Каковое проявляет себя, в основном, через слова и поступки.

Он обмакнул в чай печенье и аккуратно препроводил его в рот.

– А говорят, одним из признаков ума является умение его скрывать, – сказал Глеб.

– Это придумали те, кому скрывать нечего, – возразил генерал. – Ты кончил паясничать, или мне еще немного подождать?

– Сдаюсь, – сказал Слепой. – Так что все-таки я должен делать с этим горшком?

Он снова постучал костяшками пальцев по шлему.

– Думаю, ты сам сообразишь, как лучше приспособить его к делу. Мотоцикл-то у тебя еще на ходу? Ну, вот. Я, признаться, нарисовал себе этакий романтический образ: брутальный мужчина в расцвете сил, верхом на мощном байке и в этом вот нацистском танковом шлеме…

– И с железным крестом на «косухе», – иронически подсказал Сиверов.

– Крест – это уже перебор, – заметил Федор Филиппович. – Серьезные люди с тобой таким даже разговаривать не станут.

– В шлеме станут, а с крестом не станут, – недовольно проворчал Глеб. – И это называется «серьезные люди»?