— Почему?

— Мне и прежде казалась нелепой твоя теория об убийце-ребенке, но все-таки я мог представить себе изнасилованного мальчишку, утратившего все иллюзии, который убивает своего мучителя. И все равно приходилось закрывать глаза на способ убийства. Слишком изощренный для ребенка. Ну а теперь, после второго убийства, ясно, что это ложный след.

— По-вашему, одного насильника ребенок еще мог убить, а двух — нет?

— Мне трудно представить, чтобы мальчишка провел расследование, нашел любовника Гетца, пришел к нему домой, подольстился, а потом проткнул ему барабанные перепонки и вырезал язык. Это уж чересчур, тебе не кажется?

Волокин обмакнул сэндвич в розоватую лужицу — омерзительную смесь кетчупа с майонезом. Другой рукой он подхватил пригоршню картошки:

— А вы не обратили внимания на почерк?

— Какой еще почерк?

— Которым сделана надпись. Округлые, прилежно выписанные буквы. Детский почерк.

— Я больше не желаю слушать твои дурацкие выдумки.

— И напрасно.

— Ты ошибаешься. Мы заново допросили детей из хора. И все впустую. Эти ребята невиновны.

Русский открыл коробку с наггетсами, затем открутил колпачок у пакетика с соусом барбекю.

— Эти, может, и нет. Но Гетц руководил и другими хорами.

— Я также проверил прошлое всех мальчиков в хоре Нотр-Дам-дю-Розер, в котором пел маленький Танги Визель. Ни у кого из мальчиков не было ни неприятностей с полицией, ни психических расстройств. Мы имеем дело с абсолютно нормальными ребятишками, в абсолютно нормальном мире. Черт. Нужно копать в другом месте.

Касдан глотнул кофе. Совершенно безвкусный. Может, по ошибке ему всучили чай? Они расположились в глубине закутка, возле урны с вращающейся крышкой. Их окружал обычный для фастфуда гул голосов. Единственным оригинальным штрихом здесь были тускло поблескивавшие рождественские украшения, добавлявшие нотку печали в эту стерильную атмосферу.

— Вся твоя теория держится на том, что Гетц — педофил, — продолжал Касдан. — Я всю ночь копался в специальных базах данных. Нигде его имя даже не мелькнуло. Мы перерыли его компьютер, но не нашли ни единой зацепки. Гетц — гомосексуалист. О'кей. У него был дружок и, разумеется, чудные пристрастия. Ладно. Но и только. Выходит, предрассудки как раз у тебя. Педик и садомазохист вовсе не обязательно педофил.

Волокин поставил перед собой мороженое с карамелью:

— А как же мое чутье? Куда вы его денете?

Касдан собрал на поднос остатки пиршества и одним махом сбросил в мусорку.

— Таков ваш ответ, — улыбнулся Волокин.

Армянин в упор посмотрел на молодого легавого:

— А хуже всего то, что мне, возможно, удалось бы предотвратить убийство Насера. Приди я пораньше потолковать с ним, я…

— Касдан, вы же сами в это не верите. Закончили свою проповедь?

— Ты сам все закончил. Свой ужин. Свое расследование. Я отвожу тебя обратно в «Холодную индюшку».

Русский не ответил. Он невозмутимо перемешивал пластиковой ложечкой свое мороженое. Наконец лукаво спросил:

— По-вашему, откуда взята кровавая цитата на потолке?

— Понятия не имею.

— Это отрывок из «Мизерере».

— Хорала?

— Прежде чем стать хоралом, «Мизерере» был псалмом. Пятидесятым или пятьдесят первым в зависимости от традиции. Древнееврейской или римской. В христианской литургии без этой молитвы шагу не ступишь. Чаще всего ее читают во время утренней службы. Это молитва об искуплении. Призыв к милосердию. В тех немногих монастырских орденах, которые еще практикуют самобичевание, например, у редемптористов, монахи стегают себя хлыстом, произнося «Мизерере». Чтобы очищаться снова и снова. В тексте есть отрывок, в котором говорится: «Омой меня, и буду белее снега…»

Касдан не сводил глаз с изголодавшегося парня, в котором причудливо смешались энергия и болезненность, худоба и редкая прожорливость. С молодого человека, выглядевшего крайне уязвимым, но способного в один миг совладать с ним, самим Касданом, и в следующую секунду убить его голыми руками.

— Откуда ты все это знаешь?

— Десять лет в религиозных школах. Накушался досыта.

Вдруг Касдану вспомнилась необъяснимая уверенность, которую он ощутил позавчера, когда в наушниках слушал «Мизерере». Хорал играет роль в этом деле. Неожиданно он спросил:

— А по-твоему, почему убийца написал этот отрывок?

— Это дар.

— Дар?

— Убийца отомстил за себя, но он проявил милосердие. Этими словами он молит Господа простить Насеру. По-моему, убийца религиозен. Он верит в священную силу слов. Вы же знаете, для верующего человека молитва — сигнал, отправленный Богу, но в то же время сигнал, в котором «присутствует» Бог. Написать эти слова — уже означает воззвать к прощению…

— Почему же там, где убили Гетца, надписи не было?

— Возможно, убийцу спугнули. Он не успел закончить работу. Или же, по его мнению, Гетц не заслуживал прощения, в отличие от малыша Насера. Одному — ад. Другому — чистилище. Тут надо еще покопаться, Касдан.

— Если я не отвезу тебя в «Холодную индюшку», что ты будешь делать сегодня вечером?

— Отправлюсь в службу розыска пропавших без вести на улице Шато-де-Рантье, проверю, не было ли других случаев пропажи детей, связанных с Гетцем, с тех пор как он поселился во Франции. Во всех хорах, которыми он руководил. Затем забегу в отдел по защите прав несовершеннолетних, пороюсь в прошлом мальчиков из всех этих хоров.

— Это я уже сделал, но ничего не нашел.

— Вы проверили хористов Иоанна Крестителя и Нотр-Дам-дю-Розер. Если не ошибаюсь, остается еще церковь Фомы Аквинского и Нотр-Дам-де-Лоретт. К тому же вы проверяли по телефону. А я пройдусь частым гребнем по нашим архивам. Все-таки надежнее хорошенько поискать в папках.

— Это все?

— Нет. Обзвоню семьи, в которых Гетц давал уроки фортепьяно. Поищу в базе психологический портрет каждого ребенка. А еще неплохо бы найти следственное дело Танги Визеля. По-моему, в ОЗПН есть копия. И я бы покопался в чилийском прошлом Гетца. Трудно объяснить, Касдан, но я чувствую, что с этим типом не все так просто.

— Ты что, вообще не спишь?

— Изредка. И это не от меня зависит. А вот вам я бы посоветовал спокойно идти домой и пополнить свои познания.

— В плане религии?

— В плане криминалистики. Дети-убийцы. Поищите-ка в Нете. Сами увидите, что это никакая не ошибка. Пусть мне тридцать, но из нас двоих новичок — вы.

Повисло молчание. Касдан размышлял, стоит ли дать мальчишке еще один шанс.

Волокин ответил сам, словно угадав его мысли: