ДНЕВНИК АБРАХАМА ВАН-ХЕЛЬСИНГА

22 ноября 1871 года

Неужели ужасные потрясения еще не закончились и нужно ожидать новых? Если вдуматься, не прошло и недели, как умер мой отец. Только три дня назад мы его похоронили. За эти дни распалась моя семья, и каждый из моих близких так или иначе оказался для меня потерян.

После фантастического исчезновения Стефана и не менее фантастического его возвращения, а также после маминых рассказов (даже не знаю, какое определение им подобрать) о дьявольском проклятии, тяготеющем над нашей семьей, мой рассудок попал в ловушку. Что-то мешает мне безоговорочно поверить во все это или столь же безоговорочно отмести. Знания, логика, наконец, собственный опыт убеждают меня, что безумие не является заразным. Тогда почему же мама и Стефан пали жертвами одинаковой формы помрачения рассудка?

Я еще мог заставить себя спокойно выслушать рассказ Стефана. Но мамино предложение... Почему мы должны расколоть семью – наше главное достояние и, повинуясь неведомо чьим предостережениям, куда-то бежать? Меня взбесила эта нелепая идея. И не только она. Я не понимал: почему именно сейчас на самых близких мне людей нашло какое-то непонятное помрачение? Разве смерть отца принесла нам мало страданий?

Мне не хотелось признаваться, но, если быть с собой честным, у меня имелась еще одна причина для горечи и раздражения. Я видел, как вернувшийся Стефан посмотрел на Герду и каким взглядом ответила она.

Ну и утро! Сначала немыслимые рассказы Стефана, потом настойчивые мамины призывы бежать из Амстердама... Почувствовав, что сейчас сорвусь и наговорю им обоим резкостей, я отправился в больницу раньше обычного. Дежурство с его заботами принесло некоторое облегчение, но желаемого успокоения так и не наступило. Более того, я был настолько рассержен, что впервые не пошел домой обедать. Частных пациентов я сегодня не ждал, поскольку никого не записывал на этот день, а из тех, кто может прийти без записи... Если Стефан выспится, он их примет, или пусть обращаются завтра. Почему это всегда должно волновать только меня?

Впервые в жизни я вдруг почувствовал, как меня захлестывает волна жалости к самому себе. "Пусть-ка теперь поволнуются, где я и что со мной!" – совсем по-мальчишески подумал я и решил вообще не обедать, словно забыв, что своим упрямством делаю хуже только себе. Скажу больше: мне нравилось себя жалеть. Я получал какое-то извращенное наслаждение. Откуда-то полезли детские обиды. Я вспоминал, как родители баловали Стефана и спрашивали с него меньше, чем с меня. Зато от меня – старшего брата – всегда требовали понимания, терпения и уступчивости.

Ах, Стефан, Стефан! Если бы я преодолел свой дурацкий эгоизм и прислушался к твоим словам!

Я провел в больнице еще несколько часов (крайне разозленный, что никто из близких не хватился меня и не попросил кого-нибудь из соседских мальчишек сбегать узнать, в чем дело), а под вечер отправился навещать пациентов на дому.

Свои визиты я опять начал с Лилли. Я уже упоминал, что у этой старухи нет никого и по вечерам ей бывает особенно одиноко. Я направился к ее дешевому пансиону, находящемуся на другом конце города. Солнце уже село, однако я не испытывал ни малейшего желания возвращаться домой. Наверное, не побывай я у Лилли (сейчас я склонен считать увиденное там знаком), я бы вообще не пошел домой и провел ночь в какой-нибудь гостинице.

Хозяйка пансиона сообщила мне, что со вчерашнего вечера Лилли стало хуже. Она ничего не ела и весь день проспала. Должно быть, она и сейчас спит. Я постучал в дверь, но ответа не последовало. Я на цыпочках вошел в комнату и практически сразу же понял, что Лилли не разбудил бы даже пушечный выстрел. Скорее всего, она умерла еще утром и лежала в такой позе, будто спала, что и ввело хозяйку в заблуждение. Теперь и она убедилась, что ее постоялица мертва. Лицо Лилли успело приобрести восковую бледность, а тело окоченело.

Это был знак. Я, как обычно, присел на стул возле постели старухи и заплакал. Не знаю, действительно ли я оплакивал смерть одинокой предсказательницы, или просто мое внутреннее напряжение наконец нашло выход и выплеснулось наружу. Потом я оформил все необходимые документы и сказал хозяйке, что она может звать гробовщика. В иное время я бы сам взял на себя эти печальные хлопоты, но меня вдруг неодолимо потянуло вернуться домой.

Быстро темнело. Извозчиков, как назло, не было. Я зашагал к дому, чувствуя, как бешено колотится сердце, внезапно наполнившееся непонятным ужасом.

Вид родного дома не унял моего беспокойства, а лишь усилил его. Я содрогнулся, глядя на темные окна. Света не было нигде. Глянув в узкое окошко передней, я не увидел даже привычного тусклого огонька лампы, которую мама всегда оставляла для меня, когда я задерживался. Мне стало страшно.

Я взбежал по ступеням крыльца, на ходу вынимая ключ. В доме было темно и холодно. Сколько я себя помню, в это время у нас в гостиной всегда пылал камин. Похоже, сегодня его вообще не растапливали.

Сначала мне показалось, что дом вымер. Но нет: сверху доносился тихий не то плач, не то вой. Он звучал на высокой ноте, нечеловеческий и полный беспредельного отчаяния. Я мигом помчался на второй этаж.

Дверь в нашу спальню была распахнута настежь, а внутри царил пронизывающий холод – половина окна оказалась открыта, и ветер раздувал белые портьеры, словно морские паруса. Я торопливо закрыл окно, ощупью нашел спички и зажег лампу.

Рядом с кроватью, на полу, сидела Герда. Воротник ее кофты был расстегнут, спутанные волосы обрамляли абсолютно белое лицо, на котором темнели три бездонных колодца – глаза и рот. Увидев жену, продолжавшую издавать эти леденящие кровь звуки, я опустился рядом с ней. С ужасом и состраданием глядел я на свою дорогую Герду. Что, какое потрясение вновь ввергло ее в омут безумия? Такой я увидел ее четыре года назад, в больничной палате.

Глаза Герды смотрели и не видели, словно взор ей застилала пелена невыразимой душевной боли или она глядела в иной, неизвестный и мрачный мир. Я осторожно обнял жену за плечи и позвал по имени. Она меня не услышала, продолжая тихо выть на высокой, душераздирающей ноте. Мне было жутко видеть ее лицо, искаженное отчаянием.

Все мои попытки успокоить ее окончились ничем. Герда не отвечала на мои вопросы. Мне не оставалось ничего иного, как встать и начать самому доискиваться причин, вновь вогнавших ее в ступор.

Я окинул взглядом комнату, и то, что я увидел, поразило меня в самое сердце. Герда почему-то не заправила постель, чего раньше никогда себе не позволяла. Одеяло было сброшено на пол, простыни скомканы, а подушки еще хранили вмятины от голов. Совершенно очевидно, что занимались любовью здесь уже после моего раннего ухода.

Вид оскверненного супружеского ложа глубоко потряс меня. И сразу же возникла мысль: неужели и мой малыш был невольным свидетелем падения собственной матери? Неужели он видел все, что здесь происходило?