Генри говорит:

— Если бы Лоуренс жил…

Да, я знаю, как заканчивается это предложение. Я бы полюбила его. Он бы полюбил меня. Генри в подробностях может представить изменчивый интерьер моего кабинета. Фотографии Джона. Его книги. Фотографии Лоуренса и его же книги. Акварели Генри и его рукописи. Некоторое время мы с Генри сидим и с горькой иронией размышляем о нашей жизни.

Эдуардо сказал, что Генри непредсказуем — и в жизни, и в творчестве. Так и есть. В противном случае он был бы аналитиком. И тогда не представлял бы собой такую живую, хаотичную силу.

Когда я рассказала Генри о Джоне Эрскине, он удивился моему святотатству. Джон, человек, которого так уважал Хьюго. Я спокойно отвечаю:

— Может быть, это и кажется святотатством, но все же посмотри, как все естественно: я любила в Джоне то, что было связано с Хьюго.

Мы с Фредом в два часа ночи сидели на кухне в Клиши, ели, пили и много курили. Генри пришлось подняться и умыться холодной водой, промыть свои чувствительные глаза маленького немецкого мальчика. Я не могла этого вынести и сказала:

— Генри, давай выпьем за окончание твоей работы в газете. Ты никогда больше не будешь этим заниматься.

Казалось, мои слова обидели Фреда. У него сразу испортилось настроение. Он пожелал нам спокойной ночи. Я пошла в комнату Генри.

Раздеваясь, разговаривая, складывая одежду на стул, мы наслаждались временем, которое проводим вместе. Генри очень понравилась моя красная шелковая японская пижама, которая так странно выглядела в просто обставленной комнате, на грубом одеяле.

На следующий день мы узнали, что Фред не ночевал дома.

— Не воспринимай его слишком серьезно, — сказал Генри.

Мы вместе позавтракали в пять часов, потом я сшила серые занавески, а Генри прибил к стене гардинный карниз. За обедом тет-а-тет мы пили анжу, было очень весело. Рано утром я уехала обратно в Лувесьенн.

Когда я вернулась в Клиши, Фред был дома, крайне печальный. Мы пообедали в полном молчании, я чувствовала себя очень несчастной. Чтобы доставить мне удовольствие, Фред справился с хандрой и воскликнул:

— Давай что-нибудь предпримем! Поедем в Лувесьенн!

И мы уехали.

Я чувствую, как волшебство моего собственного дома успокаивает меня; вот мы сидим перед камином. Это один из тех моментов, когда дом излучает очарование, а огонь в камине успокаивает. Я могу расслабиться и ощутить себя частью этих стен. Мне приятны обожание и любовь находящихся рядом со мной мужчин. Я теряю бдительность и веду себя так, будто у меня нет от них секретов. Я открываю железные шкатулки и показываю им свои ранние дневники. Фред хватает первую тетрадь и начинает смеяться и плакать над ней. Генри я дала красную тетрадь, в которой все — только о нем. Так я еще никогда не делала. Я читаю через его плечо.

Мы с Генри ждем поезда на платформе. Дождь только что омыл деревья. Земля источает ароматы, как женщина, которую мужчина вспахал и засеял. Наши тела тянутся друг к другу.

В этот момент я не думаю о том, как однажды мы с Джун стояли точно так же, прижавшись друг к другу. Меня волнует, что вчера Генри впервые обидел меня, хоть я и была готова к его сарказму и насмешкам. Я знала, что он любит выискивать в людях недостатки, потому что читала все, что он написал о Джун. Мы листали мой красный дневник. Он остановился на утверждении Фреда, что я красивая.

— Видишь, я с Фредом не согласен, хотя в тебе есть шарм, не спорю.

Я сидела рядом с Генри. Обиженно посмотрев на него, я уткнулась в подушку и заплакала. Когда он положил руку на мое лицо и почувствовал, что оно мокрое от слез, то очень удивился.

— О, Анаис, я никогда не думал, что это может что-то значить для тебя. Я ненавижу себя за то, что был так жесток с тобой. Но помнишь, я ведь говорил тебе, что и Джун не считаю красивой. Самая могущественная женщина не значит самая красивая. Но я и подумать не мог, что могу заставить тебя плакать, стать причиной твоих слез, — никогда! Я ни за что не хотел так поступить — с тобой!

Теперь он сидит напротив меня, а я лежу, утонув в подушках, с растрепанными волосами и с глазами, полными слез. В этот момент я вспомнила, что обо мне думают художники, и сказала Генри об этом. А потом вдруг ударила его. Как он потом сказал, ударила по-кошачьи. Когда все прошло, Генри, казалось, позабавило это маленькое происшествие, мы даже, как ни странно, стали ближе друг другу. Но в поезде он все испортил, начав объяснять, что, как только увидел меня, решил, что я красивая, но теперь изменил мнение, потому что Фред слишком настаивал, а еще из-за Джун. Тут я сказала, что у него плохой вкус.

Все чудесные слова, которые Генри наговорил о моем дневнике, побледнели, я сожалею об откровенности, с которой говорила. Мысль, что красота — понятие относительное и каждый мужчина по-своему реагирует на нее, не помогает. Это ненормально — быть такой обидчивой. Да, я приняла обиду близко к сердцу, но спрятала очень глубоко и сказала сама себе: «Я это переживу. Не буду обращать внимания». Несколько часов я наслаждалась собственной стойкостью, пока мы не начали раздеваться и Генри не сказал:

— Хочу посмотреть, как ты раздеваешься. Я никогда не наблюдал за тобой.

Я села на кровать. Мною овладела робость. Я попыталась отвлечь внимание Генри от процесса и юркнула под одеяло. Мне хотелось плакать. Всего несколько минут назад он сказал: «Мне кажется, я ужасен. Мне никогда не хотелось смотреть на себя в зеркало». Я нашла нежные слова утешения для Генри, рассказала, что люблю в нем. Но я не сказала, что в эти дни мне, как никогда раньше, была необходима красота Эдуардо.

На следующий день в половине четвертого я отправилась к Алленди — он был мне совершенно необходим.

Я пришла к Генри и застала его за работой. Он встретил меня радостным поцелуем. Я села за стол рядом с ним и стала просматривать отрывки, которые должны были войти в мою книгу. Сила таланта Генри переполняла меня. Когда он проголодался, я сказала, что приготовлю что-нибудь на обед.

— Позволь мне поиграть в жену гения, — попросила я и отправилась на кухню — в своем неизменном розовом платье.

Даже звук голоса Генри поднимает мне настроение. Вспоминаю его слова: «Когда я пишу, мне хочется описывать тебя, как ангела. Мне даже трудно уложить тебя в постель».

— Но я не веду себя как ангел. Ты же знаешь!

— Знаю, да, конечно, знаю. Ты меня просто вымотала за эти дни. Ты — сексуальный ангел, но все равно ангел. Твоя чувственность неубедительна.

— Я накажу тебя за это, — пообещала я. — Отныне буду вести себя как ангел.

Через два часа после этого разговора Фред ушел на работу, а Генри целует меня, стоя в кухне. Я хочу изобразить сопротивление, но таю даже от поцелуя в шею. Я говорю «нет», но Генри просовывает руку мне между ног, управляя моим телом, как тореадор быком.