При этом моя мать презирала все эти ток-шоу, «правдивые» передачи, викторины, в которых игроки соревновались в глупости и пошлости с телеведущими, чтобы якобы «быть ближе к народу» — словом, все, что ясно подтверждало: французские телеканалы держат своих зрителей за стадо тупиц.

Моя мать считала, что ее соотечественники гораздо умнее и проницательнее, что телевидение со всеми его глупостями было всего лишь способом зомбирования, отупления людей, чтобы потом было легче ими манипулировать. Моя мать писала, что «французы — это народ, который совершил революцию, разрушил деспотизм, сражался при Флерюсе, плакал на похоронах Виктора Гюго; который любит женщин, вино, пудру и регби, но [телевидение] сделало из него животное — загнанное, несчастное и бесцветное». И она была абсолютно права.

Порой мою мать так раздражала человеческая глупость, что она всерьез начинала желать революции. Она хотела, чтобы эта революция смела бы все на своем пути. Именно поэтому она в шутку называла себя анархисткой, и мы вместе представляли, на что может походить мир, вышедший из революционного горнила. Гражданскую позицию моей матери начали осуждать еще в 1956 году. Ее обвиняли в том, что она «сбрасывает бумажные бомбы на и без того нестабильное общество». Несправедливость и неравенство также подливали масла в огонь маминой ярости.

Я помню эти разговоры, которые мы начинали вполне бодрыми и веселыми, а заканчивали злыми и бранящимися; но возмущались мы, конечно же, не друг другом, а общественной жизнью, многие аспекты которой были просто возмутительны.

Мне кажется, что первый раз моя мать пошла в кино вместе с сестрой Сюзанной. Произошло это в Лионе, в годы оккупации, то есть в период самого расцвета американского кино. Такие звезды экранов, как Кларк Гейбл, Грегори Пек, Кэри Грант, Роберт Митчем и Эррол Флинн, потрясли воображение десятилетней девочки из Кажара. Они навсегда остались для моей матери иконами киноискусства. С течением лет к ним примкнули Роберт Редфорд, Пол Ньюман, Марлон Брандо, а еще позднее — Харрисон Форд, чья роль в фильме «Беглец» произвела на нее неизгладимое впечатление. При просмотре особенно жестоких сцен этого остросюжетного фильма моя мать начинала раскачиваться в своем кресле, как если бы сама уворачивалась от ударов, а в сценах погонь она наклонялась вперед, неотрывно следя за тем, как машина несется вперед, совершает крутой вираж или объезжает препятствие.

Иногда, когда напряжение в фильме достигало своего апогея, мать выходила из комнаты, совсем как ребенок, прикрывающий глаза ладонями в самые страшные моменты. Мне приходилось идти за ней в соседнюю комнату, где она беспокойно ходила из угла в угол, и успокаивать ее, уверяя, что Харрисон Форд не мог умереть, ведь он главный герой, тем более полиция его не поймала…

Эта ее детская наивность при просмотре фильма, который она видела далеко не впервые, вызывала во мне чувство умиления, смешанное с удивлением. Я считаю, что не последнюю роль здесь играло ее богатое воображение. Очевидно, всякий раз она представляла себе, что в фильме может произойти все, включая даже самое невероятное. Примерно так же она вела себя, когда смотрела фильмы с плохим концом, где главный герой умирал: она просто отказывалась верить в его смерть. Неважно, шла ли речь о фильме про Жанну д’Арк или про Ромео и Джульетту — всякий раз она говорила, что все образуется и закончится хорошо. По ее мнению, именно так и никак иначе стоило воспринимать жизнь. «Как комическую оперу, уже сыгранную, конец которой тебе известен. Отчаянно надеясь — не на то, конечно, что герой выживет или у него появится шанс спастись […], но на свое воображение. Потому что воображение является основой для понимания».

Воображение, добавляла она, это то, что позволяет нам поставить себя на место другого человека и задуматься: «Гляди-ка, а ведь я был неправ или не придал этому особого значения».

С выходом книги «Здравствуй, грусть» моя мать довольно рано обнаружила для себя, что кино может стать потрясающим способом самовыражения, особенно если его делают такие титаны, как Орсон Уэллс, которого мать считала истинным гением американского кинематографа. У него «в глазах был тот особенный, негасимый блеск», присущий исключительно выдающимся личностям. Моя мать была поклонницей творчество Висконти, Феллини, Трюффо, Лоузи, Манкевича, а некоторые фильмы она любила особенно: «Пусть зверь умрет» Шаброля, «Соседка» Трюффо, «Посредник» Лоузи, «Гражданин Кейн» Уэллса, «Смерть в Венеции» Висконти (этот фильм нравился ей куда больше «Гибели богов», что всегда вызывало у нас яростные споры). Она также очень любила комедии и вместе с братом Жаком увлекалась творчеством Лорела и Харди.

Эти знаменитые американские комики пришлись по вкусу и Морису Роне, хорошему другу моего дяди. У него дома стоял огромный проектор, и мы частенько приходили к нему всей семьей, чтобы посмотреть «Тупоголовых»[36] или «Брата дьявола».[37] Помимо фильмов с Лорелом и Харди больше всего мать веселилась, когда смотрела «Вечеринку» Блейка Эдвардса. Особенно ей нравился персонаж Питера Селлерса — комичный метрдотель, выпивавший каждый бокал, который у него отказывались брать, и в конце концов рухнувший среди гостей мертвецки пьяным. Моя мать обожала «Продюсеров» Мела Брукса, который, вопреки всем ожиданиям, имел оглушительный успех. Но я также помню крайнее разочарование, которое она испытывала после просмотра премьерных показов некоторых фильмов. Взять, к примеру, картину Джейн Кэмпион «Пианино» — его мать описала как фильм, в котором две молодые особы, вырядившиеся в кринолины и крохотные туфельки, барахтаются в грязи. Не менее скучным ей показался «Английский пациент». Она сочла его слишком затянутым (хотя, я думаю, то же самое она могла бы сказать о любом фильме, длиной почти в три часа), но при этом она отметила, что одноименная книга Майкла Ондатже, по которой был снят фильм, ей очень понравилась.

Несмотря на то что моя мать на публике вела себя предельно корректно, неприятности, связанные с киноиндустрией, случались с ней довольно часто. Так, например, она допустила ужасную оплошность, заявив в одном из кафе квартала Ля Понш в Сен-Тропе, что она не понимает творчества Пазолини, что его фильмы кажутся ей унылыми, а порой даже гнусными. Спустя несколько минут сидевший напротив нее мужчина встал и представился: «Пьер Паоло Пазолини, очень приятно…»

Сегодня я понимаю, что требования моей матери к кино были куда выше, чем к любому другому виду искусства. Действительно, гораздо легче отложить в сторону скучную книгу, чем выйти из зала кинотеатра. К театру она относилась более лояльно, но только если постановка не была в современной трактовке — такие спектакли мать на дух не переносила. Ей всегда нравилась классика: Расин, Шекспир, Корнель или Оскар Уайльд.