Видимо, в качестве компенсации за те неудачи, которые моя мать потерпела в мире кино, в 1979 году ее пригласили председательствовать на Каннском кинофестивале, где главным претендентом на «пальмовую ветвь» стал нашумевший фильм «Апокалипсис сегодня». Все шло неплохо, вплоть до последних дней награждения, когда моя мать вдруг во всеуслышание заявила о том, что «Жестяной барабан» Фолькера Шлёндорфа ей понравился гораздо больше, чем военный фильм Копполы. Ситуация складывалась таким образом, что два председательских голоса матери вкупе с возможным пересчетом голосов прочих членов жюри не позволяли фильму «Апокалипсис сегодня» занять почетное первое место. Когда накануне оглашения результатов к ней в номер пришли заинтересованные лица и попытались повлиять на ее окончательное решение, возмущению моей матери не было предела. Она заявила, что если дело и дальше пойдет таким образом, ей придется покинуть фестиваль (что, разумеется, вызвало бы страшный скандал). Ее сразу же оставили в покое, гарантировав полную свободу выбора. В конце концов голос моей матери позволил «Жестяному барабану» разделить «Золотую пальмовую ветвь» с «Апокалипсисом». Но мать была в такой ярости, что на фестиваль ее больше не приглашали.

По субботам она любила ходить на блошиный рынок в Ванве, где ее наметанный глаз сразу же привлекали картины и рисунки в духе импрессионистов, на которых обычно были изображены сельские пейзажи, бескрайние поля, реки, далекие очертания деревень или опушка леса. Должно быть, эти полотна напоминали ей о той счастливой поре, когда она, будучи ребенком, бегала по окрестностям Ло или Дофине, а ее любовь к природе была непосредственнее, полнее и глубже.

Моя мать любила как классическую живопись конца XIX века, так и образность, цветовые решения и стиль импрессионизма. Среди прочих она отличала «Лувесьенн. Дорога в Версаль» Камиля Писарро, «Наводнение в Пор-Марли», «Канал Луэн в Море» Альфреда Сислея. Но, пожалуй, ее самой любимой картиной была «Сорока» Клода Моне — лишь перед ней она задерживалась дольше, чем на минуту, утверждая, что Моне удалось добиться того необыкновенного эффекта, когда начинаешь слышать, как скрипит изображенный на холсте снег. Помимо работ представителей классического импрессионизма моей матери очень нравились некоторые немецкие художники-экспрессионисты (Маке, Нольде) и натурализм американца Эдварда Хоппера, который затрагивал в своем творчестве ностальгическую тему старой Америки и конфликт современного мира с природой.

Она настолько увлекалась живописью, что находить в доме место для новых картин представлялось порой нетривиальной задачей. Прикупив пару-тройку картин после очередной прогулки по рынку Ванва, она сразу же начинала искать подходящее место для своих покупок. Обычно она развешивала их в гостиной, но некоторым посчастливилось украсить ее спальню.

Перед тем как разместить картину на стене, укрепив ее на небольшом крючке, которых у нас было неимоверное количество, она всегда протирала полотно слегка влажной тряпкой — часто мы это делали вместе, — чтобы картина восстановила свой блеск в прямом и переносном смысле этого слова. Эта процедура иногда позволяла обнаружить в углу картины одну или несколько букв или подпись художника, которые сначала не были видны.

Обнаружив подобные знаки, мать обычно пыталась их расшифровать и в случае успеха искала имя художника в специальном справочнике, который, как мне помнится, так и назывался «Справочник художников-живописцев». Чаще всего картина не представляла собой особой ценности. Однако раз или два мы находили фамилию художника не где-нибудь, а в «Бенезите» — самом полном и авторитетном арт-каталоге в четырнадцати томах. Этим изданием пользовались все: от специалистов-искусствоведов до продавцов и коллекционеров картин. В нем содержалась самая полная информация о репродукциях, подписях, котировках по живописцам, скульпторам и иллюстраторам. Тот факт, что художник был упомянут в «Бенезите», говорил о том, что он ценится среди специалистов и что его произведения присутствуют в торговых точках и могут стоить немалые суммы. Но мою мать вовсе не интересовала ценность картины — она обожала выискивать всевозможные художественные редкости, ощущая при этом, что за полотном всегда скрывается целая жизнь его автора. И тем более она никогда не искала повода для встречи с «найденными» художниками (хотя после подобных поисков она всегда узнавала о них много нового).

Ей просто нравилось ощущать разное настроение, исходящее от картин, по-новому чувствовать мир, в котором она жила.

Но моя мать любила не только развешивать новые картины, но также снимать и менять их местами. Полотна не раз перевешивались, поочередно оживляя и украшая своим сиянием то одну стену, то другую. Эти перемещения придавали дому новый облик. Бывало, что мать меняла и мебель. Единственными «вечными» вещами в доме оставались пианино «Плейель» и большой угловой диван, которые кочевали с нами из квартиры в квартиру на протяжении почти двадцати лет. Нам нравилось менять пространство вокруг себя: оно всегда должно было источать радость и легкость. По славной традиции дом всегда был украшен множеством цветов. Каждый день нам приносили огромные букеты. Они стояли повсюду: в гостиной, на пианино, на журнальном столике. Наше жилище сразу же наполнялось яркими красками, а в воздухе витали приятные ароматы.

Моя мать не выносила закрытого пространства безжизненных серых домов. Окна и двери ее квартиры всегда были широко распахнуты, так что свежий воздух и свет заполняли собой все пространство.

Иногда случалось и так, что с блошиного рынка моя мать возвращалась с пустыми руками. Не потому, что не подыскала себе ничего подходящего, а потому, что отдала все свои деньги какой-нибудь нищенке. Сколько раз, когда мы выходили вместе из дома и сталкивались с несчастными на тротуаре, она отдавала им три четверти, если не все деньги из своей сумки. И ее абсолютно не заботило, какая сумма там лежала — тысяча франков или две. Именно поэтому, несмотря на то что сама мать считала себя далекой от религии и Бога и придерживалась атеистических взглядов, для меня она всегда будет святой. Даже если принять во внимание перепады ее настроения, капризы и истерики (случавшиеся в большинстве своем исключительно по медицинским причинам), я действительно считаю ее современной святой. Она всегда отвечала за свои взгляды, за свой выбор; расплачивалась за свою свободу, но при этом всегда уважала тех, кто был рядом с ней, любила окружающих и всегда следила за тем, чтобы ненароком не сделать кому-нибудь больно. И я полностью согласен со словами Франсуа Мориака: «Она была достойна Божьей милости больше, чем некоторые верующие».

Самые жуткие финансовые неприятности посыпались на мою мать в начале 1990-х годов, а если быть точнее — сразу же после смерти Пегги. В середине 1960-х ей уже случалось проиграть крупную сумму в лондонском казино «Клермон». Она рассказывала мне, что, подобно дорогим ресторанам, где ваш бокал никогда не бывает пуст, крупье в казино всякий раз приносил ей на подносе все новые жетоны. Когда она наконец закончила играть и попросила счет, крупье принес ей маленький листок бумаги, на котором значилась некоторая сумма в фунтах стерлингов. Пересчитав деньги на франки, мать с ужасом обнаружила, что проиграла поистине астрономические деньги. Воображение сразу же принялось рисовать ей картины безрадостного будущего: вот она срочно вылетает в Париж, вот она переезжает, продает машину, отдает меня на попечение бабушки…