унынии и страхе. Войны боялись, вместе с тем сознавали, что сохранение нейтральности Россией невозможно без ущерба для ее национального достоинства»[164].

Абстрактные категории в глазах патриотов имели больший вес, нежели судьбы тех, кому предстояло на полях сражений разменивать эти понятия на свои жизни.

Несмотря на то что периодическая печать рисовала картины национального единения россиян, дневники, частная корреспонденция обывателей свидетельствовали о наличии более широкого спектра эмоций, включая растерянность, страх и ненависть к представителям власти. Как минимум необходимо выделить две разные группы населения, настроения и поведение которых в дни мобилизации резко различались: это подлежавшие мобилизации и те «патриоты», которым не предстояло проливать свою кровь на войне благодаря имеющимся протекциям, по состоянию здоровья, возрасту и т. д. Именно вторые наиболее старательно демонстрировали свой патриотизм во время публичных акций в городах. Впрочем, среди манифестующих патриотических толп также наблюдалось известное разнообразие: одни проявляли искренний, порой доходивший до истеричных аффектов патриотизм, другие присоединялись к манифестациям из любопытства. Да и революционный энтузиазм рабочих не успел полностью выветриться к 19 июля.

Главной символическо-патриотической акцией этих дней стала манифестация на Дворцовой площади 20 июля – в день объявления Россией войны Германии. Периодическая печать сообщала, что на площади перед Зимним дворцом собралась двухсоттысячная толпа народа с патриотическими транспарантами, знаменами и национальными флагами, которая в момент, когда император появился на балконе, дружно опустилась на колени. В действительности народу было немногим больше двадцати-тридцати тысяч человек, причем патриотическая атрибутика имелась лишь у отдельно стоявшего от основной массы народа ряда «союзников», десяток человек которых и опустились на колени. Подавляющее большинство людей явно не выражали восторга по поводу начавшейся войны. Более того, в тот день на Невском проспекте звучали разные политические песни. Петроградский студент описал в письме товарищу «патриотическую» манифестацию, двигавшуюся от Лавры к Дворцовой площади:

Сегодня утром Миша отрывает меня от занятий и зовет на балкон посмотреть, какая надвигается со стороны Лавры большая толпа. Что же я увидел и услышал? Рабочие, запасные и провожающие их поют «Марсельезу» со словами «Царь вампир пьет народную кровь…», которые, ты знаешь, для царя нелестны. Не особенно приятны для него «Варшавянка» и «Похоронный марш», которые они пели. При пении «Похоронного марша» офицеры и городовые снимали фуражки. Естественно, я выбежал на улицу и присоединился к густой толпе.

Современники передавали, что кое-где между «патриотами-союзниками» и нелояльными подданными вспыхивали конфликты, переходившие в драки, которые тут же пресекались полицией и прочими участниками шествий.

Символично, что в тот же день состоялась другая «манифестация» в рабочем поселке Лысьва Пермской губернии. На Лысьвенском заводе с мая 1914 года тянулся конфликт рабочих с местной администрацией по поводу заработной платы. Двадцатого июля управляющий не смог договориться с толпой рабочих и выстрелил из револьвера, что привело рабочих в ярость. Они вынудили управляющего вместе с чинами полиции отступить в здание администрации и там забаррикадироваться. Пытаясь добраться до осажденных, рабочие подожгли заводское управление, а когда из окон горящего здания начали выпрыгивать люди, толпа их убивала. По воспоминаниям современников, к некоторым она проявляла особую жестокость: в раны умирающих представителей власти рабочие вставляли папиросы.

Историк, археолог В. А. Городцов отмечал диссонанс, порожденный видом «народных» (стихийных) и «союзнических» (организованных) манифестаций в Москве. Первые отличались тревожным настроением и сосредоточенностью; вторые – не только лучшей организованностью и оснащением (флагами, портретами, лозунгами), но и хулиганским поведением: мальчишки-оборванцы, подстрекаемые черносотенцами, во время пения гимна подбегали к прохожим и сбивали с них шапки. «Вообще все манифестанты-флажники производили на меня нехорошее впечатление и казались собранными черной сотней для проявления их гнусного патриотизма, приведшего Россию к настоящим дням», – записал ученый в своем дневнике 20 июля 1914 года.

Следует также учесть, что в рядах искренних патриотов оказались те оппозиционно настроенные россияне, которые приветствовали войну как начало конца самодержавной России, предчувствуя, что она породит революцию. М. Палеолог обращал внимание на то, как по-разному представители власти и общества объясняли природу патриотизма: в то время как министр внутренних дел Н. А. Маклаков радовался тому, что война положила конец рабочим забастовкам, другие объясняли это переходом протеста на новый уровень – в результате национального единения должна была расшириться социальная база противников самодержавного строя:

Один из моих осведомителей Б., который вращается в прогрессивных кругах, говорит мне:

– В этот момент нечего опасаться ни забастовки, ни беспорядков. Национальный порыв слишком силен… Да и руководители социалистических партий на всех заводах проповедовали покорность военному долгу; к тому же они убеждены, что эта война приведет к торжеству пролетариата.

– Торжество пролетариата… даже в случае победы?..

– Да, потому что война заставит слиться все социальные классы; она приблизит крестьянина к рабочему и студенту; она лишний раз выведет на свет нечестность нашей бюрократии, что заставит правительство считаться с общественным мнением; она введет, наконец, в дворянскую офицерскую касту свободомыслящий и даже демократический элемент, свойственный офицерам запаса. Этот элемент уже сыграл большую политическую роль во время войны в Маньчжурии… Без него военные мятежи 1905 года не были бы возможны.

Тем самым у революционно настроенной части населения энтузиазм в связи с начавшейся войной определялся позицией «чем хуже – тем лучше». Определенная часть манифестантов выходила на улицы из-за сильных чувств тревоги и страха. У кого-то они были усугублены эсхатологическими предчувствиями. Причем последние были связаны как с апокалиптическими страхами, так и эсхатологическими надеждами (так называемая «оптимистическая эсхатология», особенно проявлявшаяся у некоторых представителей интеллигенции). Ощущение единства в толпе, проникнутой позитивными эмоциями, временно выполняет психотерапевтическую функцию, заглушает испуг, отгоняет дурные мысли и формирует приподнятое настроение. Нельзя не учесть, что в маленьких провинциальных городах местные жители просто не могли проигнорировать организованные шествия, становившиеся частью повседневности. Для кого-то это было дуновением ветра перемен, возможностью побороть скуку и застой предшествующей провинциальной жизни. Не только в уездных, но и в губернских городах патриотическое поведение использовалось как средство борьбы со скукой и тишиной довоенного времени. «Минская газета-копейка» описывала произошедшие в городе перемены:

В последние дни наш тихий, скучный Минск в связи с разыгравшимися на мировой арене событиями засуетился… На улицах, в ресторанах, кофейнях только и слышны слова: «война, Сербия, Австрия». И все превратились в тонких знатоков политики, всякий уверенно и «авторитетно» высказывает свои дипломатические взгляды… Интерес к газетам необычайный.

Корреспонденты отмечали, что толпа от скуки и из любопытства выкрикивала те или иные лозунги. С этой стороны настроения лета 1914 года можно рассмотреть в русле перехода от затянувшейся меланхолии к возбуждению, гипертимии: определенные круги общества (в первую очередь