Международном кинофестивале в Западном Берлине. Вот что писали газеты: «В фильме выделяется игра Анатолия Солоницына. В сочетании с искренней непосредственностью Евгении Симоновой всё вместе приоткрывает занавес над таинством создания гениальных художественных произведений, над личностью великого человека, которым восхищается весь мир. Памятный приз “Берлинале” – “Серебряный медведь” присужден Анатолию Солоницыну за лучшее исполнение мужской роли» («Ди Вельт»).

Не стоит сравнивать игру актеров в тех или иных фильмах и спектаклях, где они играли одних и тех же героев. Разное время по-разному определяет и позицию постановщиков, и, соответственно, игру актеров. Но порой случаются «прорывы», когда исполнитель главной роли не подчиняется воле обстоятельств, постановщиков, даже мнению коллектива и не сходит с тропы, ведущей к разгадке тайны человека. Так, Иннокентий Смоктуновский не побоялся того, что не принял «пошлых» советов, как он выразился, от именитых актеров и не менее именитого режиссера в упомянутом мною рассказе о спектакле «Идиот». Он прошел мучительный путь к сокровенной тайне человека, которого Достоевский назвал князем Мышкиным.

Афиша, выпущенная к зарубежному показу фильма «26 дней из жизни Достоевского»

Так и Анатолий Солоницын против всех обстоятельств, и бытовых, и творческих, всё же сумел силою отпущенного ему Господом таланта пробиться к тайне писателя, который жил и творил во славу Божию.

Два гения, два пророка

Как только заговоришь о Достоевском, обязательно встает рядом имя другого русского гения – Александра Сергеевича Пушкина. Всему виной здесь знаменитая речь Федора Михайловича, которая была произнесена на заседании Общества любителей российской словесности по поводу открытия памятника поэту в Москве 8 июня 1881 года.

Об этом событии написано довольно много. Но редко встретишь описание того, где был поставлен памятник, в окружении каких зданий он находился, какой мистический православный смысл был явлен народу.

Фото старой Москвы Пушкин, как живой, у Страстного монастыря

На том месте, где сейчас расположен кинотеатр «Россия», прежде был Страстной монастырь, построенный еще в 1654 году.

Монастырь назван во имя Страстей Христовых, которые провидчески указывали на имя поэта, которому суждено было принять страдания и через них стать выразителем души нашего народа.

Памятник Пушкину поставили в окружении «сорока сороков» московских церквей; непосредственное соседство поэта и крестов Страстного монастыря создавало образ поэта-пророка. Воедино слились идеи православного добротолюбия и поэтического служения Христу и народу. Смысл такого сопряжения вел к глубинному восприятию пушкинского творчества: предстояло открытие Пушкина как пророка, воплотившего русскую идею всемирного служения.

И хотя в 1937 году Страстной монастырь снесли под предлогом реконструкции улиц Москвы, памятник всё же не мог не остаться, хотя и был перенесен на другую сторону улицы. И остался он стоять как всё тот же символ национальной русской идеи – единения поэтической мысли в Слове Божием.

Эти заповедные мысли суждено было высказать Достоевскому на открытии памятника нашему великому поэту. Празднества проходили под эгидой Общества любителей российской словесности. Главным событием церемонии открытия монумента стали двухдневные заседания Общества, на которые пригласили цвет русской литературы. На праздник прибыли И. С. Тургенев, Д. В. Григорович, Ф. М. Достоевский, А. Н. Майков, А. Н. Плещеев, А. А. Потехин. Москву представляли А. Ф. Писемский, А. Н. Островский, И. С. Аксаков. Отказались от участия в празднестве по разным причинам И. А. Гончаров, М. Е. Салтыков-Щедрин и Л. Н. Толстой. Торжества были заявлены как чисто литературные, но всем заранее было понятно, что реальный их характер приобретает черты напряженной схватки двух общественно-политических сил – либерально-западнической и славянофильской.

Первые в лидеры выдвинули Тургенева, вторые – Достоевского и Аксакова, редактора газет «День» (1861–1865 гг.) и «Русь» (1880–1886 гг.) – старейшего славянофила. О том, что праздник непременно выльется в идеологическое противостояние, Федор Михайлович сообщал жене в письме от 5 июня: «…любезно подбежал Тургенев. Другие партии либеральные, между ними Плещеев и даже хромой Языков, относятся сдержанно и как бы высокомерно: дескать, ты ретроград, а мы-то либералы. И вообще здесь уже начинается полный раздор. Боюсь, что из-за направлений во все эти дни, пожалуй, передерутся». В другом письме Достоевский замечает: «Боюсь, что не высплюсь. Боюсь припадка».

И вот наступают торжества, выступает Тургенев. Его речь сводится к тому, что Пушкин – замечательный поэт-художник; он действительно сумел в своем творчестве заговорить литературным русским языком. Но ему всё-таки не удалось встать вровень с гениями мировой литературы: Шекспиром, Гёте, Шиллером и др. Пушкин, утверждал Тургенев, «народно-национальный, но не всемирно-национальный поэт».

Слово об истинном значении Пушкина суждено было сказать Достоевскому. Речь его[51] произвела потрясающее впечатление. Все, кто оставил воспоминания об этом выступлении, в один голос говорят, что он с первых же слов будто магнетизмом завораживал. Но особенно в этот раз.

«Своим надтреснутым голосом, манерой чтения, искренностью, экспрессией – способен был, как электрическим током, зажигать слушателей», – утверждает А. М. Сливицкий, детский писатель, один из организаторов празднеств.

А. И. Суворина (жена известного издателя) вспоминает:

«Но вот явился на сцену Ф. М. Достоевский с горящими глазами и всегда проникновенным взором… Надо сказать, что Достоевский удивительно читал и вообще говорил вдохновенно и страшно действовал на слушателей…»

Ей вторит Д. Н. Любимов, сын редактора журнала «Русский вестник»:

«Я также был сильно взволнован речью Достоевского и всей обстановкой ее. Многое я тогда не понял, и многое потом, при чтении речи, показалось мне преувеличенным. Но слова Достоевского, а главное, та убедительность, с которой речь его была произнесена, та вера в русское будущее, которая в ней чувствовалась, глубоко запали мне в душу…»

О своей речи Федор Михайлович написал жене в письме от 8 июня:

«Я читал громко, с огнем. Всё, что я написал о Татьяне, было принято с энтузиазмом. (Это великая победа нашей идеи над 25-летием заблуждений.) Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как в истерике; когда я закончил – я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: всё ринулось ко мне на эстраду: гранд дамы, студентки, государственные секретари, студенты – всё это обнимало, целовало меня.

…вдруг… останавливают меня два незнакомые старика: “Мы были врагами друг друга 20 лет, не говорили друг с другом, а теперь мы обнялись и помирились. Это вы нас помирили. Вы наш святой, вы наш пророк!” “Пророк, пророк!” – кричали в толпе.

Тургенев, про которого я ввернул доброе слово в моей речи, бросился меня обнимать со слезами. Анненков подбежал жать мою руку и целовать меня в плечо. “Вы гений, вы более чем гений!”, – говорили они мне оба. Аксаков (Иван) вбежал