Когда Мэри удавалось игнорировать отвлекающие факторы, она пыталась прорубиться сквозь лес собственных завышенных требований к воспитанию, сквозь стремление компенсировать свою мнимую неполноценность, сквозь переутомление, раздражительность и страх, сквозь противоречие между зависимостью и независимостью, которое было живо и в ней самой, и в детях и которое она была вынуждена признавать, но уделить ему время не могла – а ведь именно это, возможно, позволило бы ей вернуться к истокам, к инстинкту любви, остаться там и действовать уже оттуда.

Она чувствовала, что Салли прикована к тому же утесу и что они могут положиться друг на друга. Вчера вечером Салли прислала ей какой-то факс, но Мэри еще не успела его прочитать – просто выдернула листок из машины и запихнула в рюкзак. Быть может, когда Томас заснет… Дневной сон младшего был бесценным временем, в которое ей полагалось искусно запихнуть всю свою жизнь. Но когда он все-таки наступал, ей самой уже слишком хотелось спать: вырваться из детского ритма и заняться чем-то другим не было сил.

Картошка фри потеряла власть над Томасом, и он снова сполз вниз. Мэри взяла его за руку, и они вместе пошли к той самой белой лестнице, а потом – по променаду Розе.

– Моим ногам приятно и гладко! – сказал Томас. – У-у… – Он резко замер перед частоколом поникших кактусов. – Это что?

– Какой-то кактус, сынок. Я не знаю точного названия.

– Скажи точное название!

– Когда придем домой – посмотрим в книжке.

– Хорошо, мама, когда придем… Ой! Что делает мальчик?

– Стреляет из водяного пистолета.

– Поливает цветочки?

– Хм… ну, можно и так его приспособить…

– Поливает цветочки, – постановил Томас.

Он выпустил ее руку из своей и зашагал вперед. Хотя они были неразлучны, Мэри редко выпадала возможность полюбоваться сыном. Либо он сидел у нее на руках – и целиком его было не видно, – либо она отслеживала на местности угрожающие его жизни элементы и просто не успевала получать удовольствие. Теперь же она видела его полностью, такого чудесного и сладкого в голубой полосатой футболке и брючках защитного цвета. Он шел вперед так решительно и деловито, и лицо его было невыразимо прекрасно. Мэри иногда волновалась, какое внимание будет притягивать его внешность – и какое действие привыкнет оказывать Томас на окружающих. Она хорошо помнила, как в роддоме сын впервые открыл свои голубые глаза. Они лучились необъяснимой сосредоточенностью на единственной цели – во что бы то ни стало разобраться в этом мире, дабы найти в нем место для уже имеющихся знаний. Новорожденный Роберт имел совсем другую энергетику – в нем чувствовался мощный эмоциональный накал, желание решить проблему, которая не давала ему покоя.

– Ой, – сказал Томас, показывая куда-то пальцем, – что делает дядя?

– Надевает маску и трубку.

– Это моя маска и трубка.

– Ты такой добрый – разрешил дяде с ними поплавать.

– Да, разрешил, – кивнул Томас. – Пусть поплавает, мам.

– Спасибо, сынок.

Он двинулся дальше. Сейчас он был великодушен и добр, но буквально через десять минут силы его покинут, и все пойдет наперекосяк.

– Может, вернемся на пляж и немного отдохнем?

– Не хочу отдыхать. Хочу на площадку. Обожаю площадку! – воскликнул Томас и пустился бежать.

В это время дня площадка была необитаема – опасная лестница вела на вершину стальной горки, раскаленная поверхность которой годилась для жарки яиц. Рядом невыносимо скрипел пластиковый пони на толстой металлической пружине. Когда они подошли к деревянным воротцам, Мэри открыла их и придержала, чтобы Томас мог войти.

– Нет, нет, мама, я са-ам! – горестно завопил он.

– Хорошо-хорошо.

– Я сам.

Томас не без труда открыл ворота, утяжеленные металлической табличкой с восемью правилами пользования детской площадкой – правил было в четыре раза больше, чем развлечений. Они вышли на резиновый розовый «асфальт». Томас влез по ступенькам на вершину горки, где располагалась небольшая площадка, и тут же кинулся к открытому проему в перилах, откуда дети постарше – но никак не Томас – могли перебраться на шест и съехать вниз. Мэри поспешила ему навстречу. Неужели прыгнет? Неужели настолько переоценит свои возможности? Или она напрасно нагоняет страху на себя и сына – ведь тот просто хочет поиграть? Это такой инстинкт – ожидания катастрофы – или она попросту слишком тревожная мать, а все остальные, нормальные, в подобных ситуациях не напрягаются? Стоит ли изображать спокойствие и веселость? А может, любое притворство – это плохо? Как только Мэри очутилась у шеста, Томас вернулся к горке, быстро съехал и побежал обратно к лестнице, но споткнулся и врезался в нее головой. Потрясение и боль вперемешку с усталостью породили долгое мгновенье тишины; затем его лицо вспыхнуло, и сын испустил протяжный вопль: в разинутом рту дрожал розовый язык, голубые глаза заволокло толстым слоем слез. Мэри, как обычно, показалось, что ей в грудь вонзили копье. Она подхватила Томаса на руки и прижала к груди, пытаясь успокоить и его, и себя.

– Пеленку с биркой! – провыл Томас.

Она дала ему свернутую пеленку, с которой еще не сняли бирку. Пеленка без бирки не только не годилась для утешения, но и служила дополнительным поводом для истерики – из-за заманчивого сходства с пеленкой-идеалом, у которой бирка еще была на месте.

Мэри, не спуская Томаса с рук, быстро зашагала в сторону пляжа. Томас содрогнулся и затих, посасывая пальчик и той же рукой стискивая пеленку. Приключение подошло к концу, исследование мира закончилось единственным способом из возможных – против его воли. Мэри положила сына на матрасик под зонтом, легла рядом, закрыла глаза и перестала шевелиться. Она слышала, как Томас начал сосать палец еще громче, а потом задышал мерно и ровно – уснул.

Мэри открыла глаза.

Теперь у нее есть час или, если повезет, два, чтобы ответить на письма, уплатить налоги, поболтать с друзьями, подпитать интеллект, сделать гимнастику, прочесть хорошую книгу, придумать себе быстрый заработок, заняться йогой, сходить к остеопату, стоматологу или просто выспаться. Про сон-то, про сон не забыла? Раньше этим словом назывались длинные периоды бессознательности – огромные глыбы по шесть, восемь, девять часов. Теперь же ей приходилось довольствоваться двадцатью минутами беспокойного отдыха, которые только напоминали, что она окончательно выдохлась и больше ни на что не способна. Прошлой ночью она маялась бессонницей: ее переполнял панический страх, что с Томасом случится беда, если она уснет. Всю ночь она боролась с дремотой, как часовой на посту, которому нельзя спать под страхом смертной казни. Теперь бы ей действительно погрузиться в баламутный, похмельный дневной сон, пропитанный неприятными видениями, но сначала надо прочесть факс от подруги – в знак собственной независимости, которая, казалось, даже менее очевидна, чем Томасова, поскольку мать не может столь же беззаветно и упрямо, как ребенок, проверять ее границы. Салли предупредила, что в факсе только даты и прочая скучная информация о ее грядущем визите в «Сен-Назер», однако в самом конце письма были такие слова: «Вчера я наткнулась на любопытную цитату из Герцена: „Мы думаем, что цель ребенка – совершеннолетие, потому что он делается совершеннолетним, а цель ребенка скорее играть, наслаждаться, быть ребенком. Если смотреть на предел, то цель всего живого – смерть“».