Первым на сушу сошел не Лурс, а некий пожилой мужчина в шортах, с большой спортивной сумкой на плече, похожий на отца Лурса. Он приблизился ко мне, бросил свою сумку и распахнул мне объятия: «Сильвер! Как я рад тебя видеть!» Когда мы отстранились друг от друга, я заметил, что в глазах у него блестят слезы. Я не помнил, чтобы он был таким чувствительным. Он погрузнел, волосы у него поредели, мне даже показалось, что он стал меньше ростом; зато его лицо явно выиграло в выразительности.

Следом за ним появилась мать Люс с огромным старым рюкзаком за спиной. Она скинула его и обняла меня. Все такая же худенькая и энергичная, теперь она носила короткую стрижку с ярко-рыжей челкой, свисающей набок; она была в джинсах и пестрой шерстяной куртке. Она прижалась ко мне, засмеялась и сказала, что я красавчик. Я вернул ей комплимент, и сделал это с легким сердцем, потому что она и правда выглядела сногсшибательно.

Мара ждала своей очереди, опустив на землю две кожаные сумки. На ней было модное пальто и сапоги. Меня поразила пышность ее шевелюры. Когда мы с ней встретились взглядами, она едва заметно тряхнула головой, словно говоря: «Нет, не могу поверить», нахмурила брови и улыбнулась мягкой и немного принужденной улыбкой. Я подошел к ней, и мы обнялись. Она произнесла два слога, из которых состоит мое имя, я – два слога, из которых состоит ее. Мне пришлось сдержаться, чтобы не поцеловать ее в губы, форму которых я мгновенно узнал. Будь мы с ней одни, я бы не сдержался. Она поразительным образом сохранила всю свою красоту. И от нее хорошо пахло.

Дабы избежать разочарования, я заранее приготовился к худшему. Я беспрестанно твердил себе, что найду ее неузнаваемой: или растолстевшей, плюнувшей на себя и вульгарной, или, наоборот, усохшей и костлявой, но все равно отталкивающей. Я внушал себе, что с ней должно произойти то же, что происходит с нашими детьми, когда из прелестных крошек они превращаются черт знает во что. Обычно говорят, что в подростковом возрасте дети меняются, но это неправда; они не меняются, они исчезают, уступая место совершенно другим созданиям. Мягкие волосики, пухлые щечки, ручки и ножки в умильных перетяжечках, их слепая к нам любовь – все это куда-то уходит. Уходит безвозвратно. То же самое будет и с Марой, говорил я себе. Та, которую ты любил – и любишь до сих пор, – существует только в твоей памяти, признай это. Но сейчас передо мной оказалась самая настоящая Мара. Я обнимал ее – не в воображении, а в реальности, – но единственное, что я сумел ей сказать, было: «Как я рад тебя видеть». Она ответила, что тоже рада меня видеть.

На протяжении минувших сорока лет я сотни раз мечтал о ней, и мои фантазии развивались по одному и тому же сценарию. Она с другим, но она его не любит (как она может любить кого-то кроме меня?). Она украдкой бросает на меня взгляд, полный страстного желания. Менялись только декорации и обстоятельства.

Иногда мы встречались в окружении других людей, например на каком-нибудь коктейле. Нам приходилось делать вид, что мы не знакомы, но нас как магнитом тянуло друг к другу, и мы без конца незаметно косились друг на друга. Потом возникал некто, решивший представить нас друг другу. Мы пожимали друг другу руки как два чужака, и в этом заключался дополнительный комизм ситуации, действовавший на нас возбуждающе. Мы с тайным наслаждением разыгрывали перед публикой свое якобы первое знакомство.

Иногда мы сталкивались в парке. Она шла под руку с каким-то противным типом и, миновав меня, оборачивалась через плечо, чтобы бросить на меня беглый взгляд.

В другой раз я сидел на скамейке – все в том же парке, – а она шла мимо все с тем же типом. Они шагали медленно, как будто прогуливаясь, и она долго не смотрела в мою сторону, и я уже подумал, что она так меня и не увидит. Но в последний момент наши взгляды скрестились, и между нами как будто проскочила искра. Она ушла, а я остался сидеть словно оглушенный.

Довольно часто местом действия становился вокзал. Она заходила в вагон и прощалась с людьми, явившимися ее проводить. Я стоял в сторонке и наблюдал, как она машет им рукой, шлет воздушные поцелуи и дежурные улыбки. Но в тот миг, когда поезд трогался, она вдруг грустнела и упиралась взглядом в меня, продолжая машинально складывать пальцы для воздушного поцелуя.

Иногда ей удавалось обмануть своего стража, и тогда мы устраивали свидание в каком-нибудь случайном месте. Мы занимались запретной любовью (разумеется, она проверяла, тщательно ли закрыта дверь), после чего она быстро уходила. Порой у нее не получалось вырваться, и мы оба переживали жестокое разочарование. В нашей общей фрустрации было что-то лихорадочное, близкое к отчаянию.

И вот я смотрел на нее. Время смяло морщинами ее шею и понаставило пятен у нее на руках – против этого мы бессильны. Еще оно добавило ей немножко плоти – на щеках, в груди, в бедрах, на попе. Но оно не тронуло ее губы и глаза и ничуть не ослабило тройной эффект (ожог, ласка, затопление), который они всегда на меня производили. На меня накатило ощущение, что я перенесся в собственную мечту, – за тем исключением, что здесь не было того отвратительного мужика.

Жан все это время стоял позади, и я чуть было не забыл с ним поздороваться. В конце концов он сам ко мне подошел и насмешливо сказал: «Ты в норме? Смотри, не грохнись в обморок». После этого он меня стиснул.

Люс окликнула одного из пассажиров и попросила нас сфотографировать. Мы выстроились шеренгой перед паромом, полуобняв друг друга за плечи. Наши руки как будто двигались сами собой, норовя погладить соседа. Я стоял между Лурсом и Марой. Даже незнакомец, который нас снимал, не остался равнодушным и, возвращая Люс фотоаппарат, сказал:

– До чего приятно на вас смотреть!

– Ну что, двинули? – спросил Лурс. – Где там наше палаццо?

Они загрузили сумки и чемоданы в багажник и на крышу такси. Водитель завел мотор. Я сколько мог катил за ними на велосипеде, подбадриваемый их веселыми криками, но вскоре безнадежно отстал. Я крутил педали как ненормальный, словно вернулся в свои четырнадцать лет. На крутом повороте меня занесло, и я чуть не свалился с велосипеда. Старый месье Пак стоял возле своей калитки. Я радостно помахал ему рукой – он в ответ соизволил чуть заметно кивнуть головой. Полагаю, он лишний раз убедился, что парижские писатели только и умеют, что валять дурака.

Пока я ставил рыбу в духовку, они распределились, кто где будет спать, и вернулись в гостиную, но не с пустыми руками. На столе появились фуа-гра, дыня, испанский хамон… и, разумеется, выпивка, в основном хорошее вино. Ни тени неловкости или смущения, чего я так опасался, между нами не возникло, скорее наоборот. Мы шутили над животиком, который отрастил Лурс; над побелевшей шевелюрой Жана; над моими очками.

– А теперь больной вопрос! – провозгласила Люс. – Кто из вас успел стать дедом или бабкой?

Руки подняли все. Что еще способно объединить людей надежнее, чем разговор о внуках? Все полезли за бумажниками, чтобы продемонстрировать остальным фотографии своих Жюлей, Лол и прочих Матео; каждый настаивал, что его отпрыски – самые красивые. Внимательней всех к ним приглядывалась Люс, не намеренная спускать ничьи недостатки, даже крошечные.