— Как вам будет угодно. Насколько мне известно, несчастное дитя все еще томится в башне…

— Мы подменили короля другим мальчиком… Но, если не ошибаюсь, Вашему Преосвященству это известно…

— Вы обвиняете меня во лжи? — презрительно бросил Роган.

— Боже сохрани! Но это дело такой важности, что осторожность Вашего Преосвященства вполне естественна. Даже в отношении меня. Ведь, по сути, вы меня совсем не знаете.

— Да, вы правы, я вас не знаю. Как я могу быть уверен, что вы в действительности барон де Батц?

— Никак, — спокойно согласился тот. — Даже мой паспорт не поможет, ведь в наше время подделать документ ничего не стоит. У меня нет способа удостоверить вас в том, что я — барон де Батц, но если Ваше Преосвященство согласится уделить мне пару минут, я объясню, по какой причине считаю, что ребенок был недалеко отсюда.

Кардинал заколебался, но затем указал посетителю на стул и сам сел в жесткое резное кресло из черного дерева, стоявшее за рабочим столом.

— Слушаю вас.

— Моим намерением было вывезти короля из Парижа и затем из Франции, чтобы препроводить его к господину принцу, чья лояльность к коронованным особам не вызывала никаких сомнений. Однако из соображений безопасности не могло быть и речи о том, чтобы везти его туда прямой дорогой. И я сопроводил его в Англию, к герцогине Девонширской, где, как полагал, наследник сможет отдохнуть и поправиться, ведь пребывание в тюрьме под попечительством Симонов серьезно подорвало его здоровье. Затем мы должны были отправиться в Нидерланды, а уже оттуда-к принцу Конде. Но я не принял во внимание наглость наших врагов: мы укрывались в пристройке к замку Чатсворт, и однажды ночью на меня было совершено нападение. Преступники, подумав, что я мертв, бросили меня, а ребенка забрали. Когда я поправился, то смог проследить путь похитителей вплоть до порта Скегнесс, и там узнал, что юного короля собирались отвезти в Тампль. Приехав в Париж, я удостоверился, что это не так и тот, кто подменил собой короля, все еще на месте. Мне стало известно также имя похитителя: некий граф де Монгальяр, премерзкий двойной агент. Я погнался за ним в Рейнфельден, где увидел его и убедился, что он так и не оправился от раны, полученной в перестрелке с людьми монсеньора герцога Энгиенского, который, как выяснилось, узнал Людовика XVII…

— Теперь я начинаю понимать, — смягчился де Роган, — но герцога Энгиенского здесь нет. Если он не участвует в боевых операциях, его надо искать неподалеку от господина принца. Он находится сейчас в замке Брухсаль, что во владениях епископа Спирского в окрестностях Карлсруэ.

— Так далеко от места, где нашелся король? Но ведь резиденция господина принца всегда кишит шпионами, а сохранить инкогнито ребенка необходимо во что бы то ни стало! Как же…

— Разве не вы мне только что сказали, что собирались доверить ребенка именно ему?

— Собирался, но сделал бы это тайно. И речи не могло быть о том, чтобы свалиться как снег на голову посреди бивуака, растрезвонив правду о ребенке. Опасности, подстерегающие его за границей, почти так же велики, как и на французской земле.

— Непонятно почему… — словно нехотя произнес кардинал.

— Вам действительно непонятно? Значит, Вашему Преосвященству неизвестно, что Ее Величество королева, упоминая о своем девере, графе Прованском, называла его не иначе, как Каином? Этот человек, провозгласивший себя регентом, хотя она еще была жива, ничем не брезгует, лишь бы заполучить вожделенную корону. Это агенты графа Прованского способствовали похищению Людовика XVII и его передаче в руки Монгальяра!

Неожиданное упоминание имени Марии-Антуанетты заставило кардинала побледнеть. Не иначе, как ему вспомнились тревожные события десятилетней давности. Он отвел глаза:

— Откуда мне было знать? Ее Величество наградило меня такой ненавистью, о пределах которой я даже не подозревал…

Батц решился играть в открытую:

— И той же ненавистью, монсеньор, вы ей и отплатили, отказав в убежище ее сыну?

— Нет!

Протестующий возглас сменился голосом, наполненным грустью:

— Нет… никогда я не испытывал к ней ненависти… даже когда был заключен в Бастилии, даже когда сочинители пасквилей изваляли меня в грязи, выставив дураком и вором, укравшим бриллианты. Я слишком любил ее, и в этом моя вина… До такой степени, что даже поверил в прощение, о котором мне толковали, поверил в дурацкую комедию, в которой меня вынудили играть главную роль летней ночью в Венерином лесу, поверил в письма, что передавала мне дьявольски хитрая дама… Да, я был слеп, глуп, доверчив, несмотря на предупреждения графа Калиостро, но преступником я никогда не был!

Батц, понимая, что кардинал как будто забыл о его присутствии, дал ему выговориться, не прерывая его. Когда разразился грандиозный скандал из-за похищения у королевских ювелиров восхитительного бриллиантового колье, барон находился в Испании, но слухи, поразившие тогда мадридский двор, докатились и до него. По правде сказать, репутация, которая сложилась у кардинала со времен его австрийского посольства и в годы, когда он являлся «великим милостынераздавателем» Франции, князем-епископом Страсбургским, была не самой лучшей. Поговаривали, что он извращен, пренебрегает своими обязанностями святого отца, жаден до чувственных удовольствий и неравнодушен к хорошеньким женщинам, безумно тщеславен, причем до такой степени, что пожелал сделаться любовником королевы, в чью неприязнь к себе никак не хотел поверить. И в то же время он был невероятно доверчив — так человеческие существа стремятся верить в то, чего желают. Он стал игрушкой в руках известной интриганки, графини де Ламотт-Валуа. Она же, уверив его в том, что Мария-Антуанетта задумала купить ожерелье и поручила ему вести переговоры, сама вытянула у него часть средств, предназначенных для покупки, а потом, ловко провернув это дело, присвоила себе драгоценность и, разобрав ее на камни, отправила с мужем подальше…

Смягчая тон, Батц все же спросил:

— Не будет ли считаться оскорблением любовь к своей королеве?

— О, сколько их было бы, таких виновных, в годы версальского блеска… Быть может, и вы сами?

— Нет. Я был предан королю. И не был влюблен в его супругу, чьи безумства нам пришлось слишком долго терпеть! Но то, как она несла свой крест, как держалась, я никогда не забуду! Она была достойна восхищения! Я предан Людовику XVII не потому, что это ее сын, а только оттого, что он — мой король, единственный сын Людовика XVI!

— Вы так в этом уверены? — вдруг с горечью бросил кардинал, и в тоне его прозвучали ревнивые нотки, отголоски, как видно, долгой и жестокой муки.

Батц выпрямился и, буравя взглядом кардинала, отчеканил:

— Нет! Только не из ваших уст, Ваше Преосвященство! Не повторяйте наветы графа Прованского, заявившего в парламенте, что дети королевы были незаконнорожденными! Или уж признайтесь, что ненавидели ее и никогда не любили!

— Откуда вам знать, как я страдал? Все, все доставалось шведу![41]А на меня она даже не взглянула…