— Пока большой праведник не скажет про дом, что в нем пребывают опасные черти, не о чем и беспокоиться, — вынес свой приговор святоша и посоветовал соседям соблюдать законы, изложенные в книге «Шулхан орух». Тогда никакая нечистая сила им не повредит. Одна Грася верила в чертей, хотя раввинша Гинделе очень сердилась на нее и взяла к себе в дом, чтобы ребе разъяснил ей, что нельзя верить в подобную ерунду. Жена садовника рассказала бывшему заскевичскому раввину под большим секретом, что думает по поводу своей соседки через стену:

— Жена обивщика в девичестве долгие годы жила одна, без родителей, без братьев и сестер, вот черт и стал ее женихом и до сих пор приходит по ночам стучать в ее стену, когда обивщика нет дома. Поэтому я боюсь, как бы этот черт не приблудился и ко мне, — и Грася сложила на горле свои холеные длинные пальцы.

— Глупая женщина! Жена обивщика вышла замуж за человека, который хуже ста чертей, но никакие черти вас пугать не приходят, — сердилась раввинша на жену садовника.

Реб Йоэл спросил, знает ли она, когда муж вернется из Ошмян.

— Не знаю, — ответила измученная Грася. — Когда он дома, то не приходит мой Алтерл, моя птичка, мой милый мальчик…

Аскет реб Йоэл покачал головой и вздохнул. Только когда Грася ушла и раввинша упрекнула его за то, что не выругал садовницу да болтовню про мальчика, реб Йоэл ответил, что даже если утешение приходит от больного воображения, нельзя лишать человека утешения, если ему больше нечем жить. Целую ночь аскет не мог заснуть из-за тяжелых мыслей, буквально душивших его. Он думал о том, что, возможно, ему действительно не следовало уезжать из Заскевичей прежде, чем он помирил мужа Граси со старшими братьями. Гинделе не могла заснуть и думала, что, может быть, даже лучше, что у нее никогда не было детей и поэтому она избавлена от материнских страданий. Однако, когда реб Йоэл спросил Гинделе, почему она не спит, она ответила, что ей душно, жарко, и он сказал то же самое: они не хотели огорчать друг друга. Оба заснули только под утро. И оба одновременно проснулись от крика во дворе, когда солнце уже стояло высоко в небе. Неожиданно вернувшийся садовник Палтиэл Шкляр кричал, обращаясь к соседям, стоявшим вокруг него:

— Расскажите об этом аскету, расскажите ему, что моя жена боится чертей и плачет по ночам, тоскуя по нашему мальчику. Пусть он подавится ее слезами! Когда он был раввином в Заскевичах, а у меня был суд Торы с моими братьями, если бы он тогда выносил честные решения, я бы сегодня не дошел до таких бед. Суд в Ошмянах все тянется и тянется, и я обязан на нем присутствовать.

— Но Грася — ваша жена, и вы должны о ней заботиться, — мягко втолковывал ему один из соседей.

Другой сосед громко кричал:

— Вы в сто раз хуже Мойшеле Мунваса!

Запыленный в дороге с головы до ног, в тяжелых юфтевых сапогах и с суковатой палкой в руке, садовник со своим мясистым шелушащимся носом выглядел причудливым большим лесным зверем среди мелкой одомашненной живности. Он отмахивался от соседей с ревом и выкриками:

— Содомиты! Чтоб вы все вместе с моими братьями заболели прежде, чем я буду у вас спрашивать, когда мне приходить и когда уходить! Выбейте окна этому праведнику, который оставил Заскевичи на произвол судьбы, так что тамошние обитатели ругаются до сих пор по поводу того, кто должен быть у них раввином. Да пусть заскевичские евреи сожрут друг друга. Они ведь тоже поддерживали моих братьев!

Соседи видели, что садовник изливает на них царящий в его душе мрак. Он чувствует себя в скандале так же уютно, как жаба в болоте. Тьфу на него! И евреи разошлись по мастерским, по лавкам, на рынок. Палтиэл Шкляр победно оглянулся и тоже пошел к себе. Но раввинша Гинделе, которая все видела и слышала из своей квартиры, смотрела с обидой на мужа. Еще больше, чем оскорбления со стороны садовника, ее задело, что Йоэл сидел на кровати, опустив голову, с виноватым лицом, как будто заслужил эти оскорбления.

Мойшеле Мунвас, тоже все видевший, пошел на работу с торчащими вверх усами. Его глаза блестели, он едва сдерживался, чтобы не подпрыгивать от радости. С ним случилось чудо! Он не ожидал такого быстрого освобождения из темницы. Раз садовник дома, садовница больше не будет пугаться чертей, а его Нехамеле не сможет выдумывать, что она, мол, слышала, как беснуются черти. С сегодняшнего дня он снова сможет уходить из дома! Кто осмелится сказать ему хоть слово? У Мойшеле была только одна забота: захочет ли слесарева Итка хотя бы смотреть в его сторону?

Вечером того же дня Мойшеле снова переодевался, чтобы уйти из дома, утешая Нехамеле, что с сегодняшнего дня она может быть спокойна. Садовника боятся даже черти. Нехамеле знала, что именно в этот день слесарева Итка ходит после работы в польскую школу учиться бухгалтерии. Тем не менее несколько дней Нехамеле ничего не делала из страха перед садовником, сидящим дома, и из-за того, что Мойшеле приходил со своих гулянок подавленный, как будто получил оплеуху. Нехамеле радовалась: либо эта распутная девица уже нашла другого, либо Мойшеле ей осточертел. Но с каждым днем Мойшеле все больше походил на себя прежнего. Он весело напевал песенку, и Итка тоже смеялась все громче, все задорнее, когда ее отца не было дома. Нехамеле стискивала зубы, чтобы у нее не дрожала челюсть. Но сердце ее стучало все сильнее, и в одну темную ночь в конце месяца тамуз она уже не стала считаться с тем, что муж Граси дома.

На этот раз Нехамеле стучала в стену своей спальни не туфлей, а половником и чайной ложечкой. Она быстро барабанила во всех углах, внизу, над самым полом, и так высоко, как только могла дотянуться. Отзвук этих ударов в темной спальне смешивался с ее страхом и болью, вызывая у нее ощущение, что это действительно танцуют черти и она видит их высунутые огненные языки, рога на головах, козлиные ноги… И Нехамеле заорала не своим голосом.

Вернувшись домой, обивщик нашел полную квартиру людей. Его жена лежала на кровати с влажным полотенцем, обмотанным вокруг головы, с мокрой тряпкой на груди, а соседи рассказывали, что, когда они сбежались на ее крики, она уже лежала в обмороке. Никто из обитателей двора больше не поучал и не стращал Мойшеле. Люди думали, что с него довольно увидеть, как жена лежит на кровати в таком ужасном виде, с закрытыми глазами и запекшимися губами. Он сам поймет, что он играет с ангелом смерти. Грася смотрела на Нехамеле со смертельным страхом, ее муж-садовник тоже вылупил на лежавшую без чувств соседку мрачные глаза. Его толстая нижняя губа вместе с тяжелым подбородком, как мохом поросшим серой бородой, даже тряслась. На этот раз он не кричал по своему обыкновению, а бормотал:

— Правда-правда, я сам слышал удары в стену, жесткие частые удары, как будто комки земли сыпались на гроб.

15

После поста 17 тамуза[112] слесарь реб Хизкия стал соблюдать траур по разрушенному Храму. Уже за три недели до Девятого ава он не прикасался к мясу, не пробовал фруктов, которых еще не ел в этом году, чтобы не надо было произносить благословение «Шегехияну»[113], и кричал на жену, если она чинила одежду. Увидав, как ее Хизкия мучается с черствым хлебом и твердым белым сыром, жена слесаря Злата снова пошла жаловаться аскету реб Йоэлу, что муж гробит себя и хочет, чтобы и его домашние так же гробились.