Первый снег в этом году не белый. Заморозков не было, а он пошел. И сразу таять стал. А дворники тут же песок с солью сыплют. Чтобы он еще быстрее таял. От этой смеси на обуви подтеки белые. Как на школьном платье под мышками… Слякоть…

Я как мушкетер. Купила у петэушной Ольгиной подружки сапоги. Лаковые, выше колена. У матери хранилось сиреневое пальто, еще с пятидесятых годов. Бабушка его в черный цвет покрасила и перешила — в точности, как я хотела. Черный колокольчик. Ходила, ходила я в нем — Сашка ничего не говорил. А потом вдруг: «Ты у меня модная». Его мать из «Интуриста» журналы мод принесла — «Вог», «Базар», — он в них увидел такие пальто.

Александр решил «взяться за ум» и во всем слушаться Маргариту Васильевну. Визит в милицию длился недолго. Только на слово мне не поверили.

Заставили подписать обязательство о посещении школы и о нахождении дома после одиннадцати.

— Вот. Поговорим о твоем самообразовании… гм…

Он сидел за своим письменным столом, который всегда в идеальном порядке. Я лежала на диване. Болтала ногами в воздухе над попой. Учебник истории под подбородком. Тут же захотелось рассмеяться, но удержалась. Интересно было послушать, как он поведет со мной воспитательную беседу.

— Расскажи, что тебя интересует лично. Не то, что в школе вам рассказывают.

Я вытянула губы трубочкой и причмокнула, глядя на него.

— Я с тобой серьезно разговариваю. Не дурачься. Что ты читаешь, к примеру…

— Помнишь, я тебе летом читала «Идиота»? Принято восхищаться другими романами Достоевского. В хрестоматиях всегда говорят о «Преступлении и наказании», о «Карамазовых», но мне Настенька очень нравится. Ну, и Мышкин. Все прощающий, понимающий, не попрекающий. Плохо — он пришел. Хорошо — отошел в сторону, подождал, пока завихрение пройдет…

О том, что мне нравится Павел Корчагин, я не сказала. Постеснялась. А может, мне и не Корчагин нравится, а актер, игравший его в фильме.

— Ты забыла, что в «Идиоте» и Рогожин был. Так вот он Настасью за все ее завихрения и порешил потом. Бритовкой. Бжжик по горлышку!

Мы не успевали отдышаться после любви, как приходили Людка с Захарчиком.

— Наташка, что ты делаешь в этом городе, засранном ебаными голубями мира?

Александру не нравились такие разговоры Людки. «Плохое влияние!» — словами мамы моей стал говорить!

— Ты должна выйти замуж за фирмача и валить отсюда, пока молодая и красивая. И пока какой-нибудь хуй не пришил тебя из ревности.

— Ей только за фирмача! С ней соотечественник не сможет ужиться. Она убежит куда-нибудь ночью, и что же — иностранец пойдет ее искать? Ну, пойдет, может, один раз, ради экзотики, подумав: «О, эти русские женщины! О, эта таинственная русская душа!» — и прочая хуйня! Ну а после пары раз скажет: «Гудбай, бэби!» Как говорится — кого ебет чужое горе!..

Александр, конечно, считал, что он единственный, кто может со мной возиться.

— Да, «итс нот май проблем» — любимое выражение штатников. Но у нее-то какие проблемы, я не говорю уже о горе!..

Разговоры эти при мне происходили, но они будто не обращали внимания на меня. Будто меня нет. И Александр вроде жаловался, но в то же время гордился моими «выступлениями» — слезами, криками, убеганиями и возвращениями.

— Горя у этой артистки на нас всех хватит. Жаль, что студию закрыли, она бы там половину энергии расходовала, вместо того чтобы в жизни трагедии разыгрывать.

Студию действительно прикрыли. За то, что Станиславская из детского драматического кружка устроила молодежный театр. Негодяи! Рады должны были бы быть, что молодежь не в парадняках пьянствует, а в театре, с прекрасным… Матери удавалось доставать билеты в театры, так что раз в неделю мы с Александром обязательно ходили на спектакли.

Моим обожаемым театром стал Малый драматический на улице Рубинштейна, рядом с Невским. Весь в лесах — дом ремонтировали. И, наверное, он похож на московский театр на Таганке. Маленький, человек на двести. В сцене секса спектакля «Вкус меда» герои болтались на канатах, подвешенные к потолку. Мне это школу напомнило — урок физкультуры. Мы тоже по канату должны были лазать. Я как-то почувствовала приятное жжение в пипиське, когда спускалась вниз. Сказала Ольге. Она так же спустилась и то же самое почувствовала. А училка по физкультуре не разрешала нам сползать. На руках надо было спускаться. Она, наверное, знала, что мы чувствуем. Сама, может, не один оргазм получила таким образом в свободное от классов время…

Александр так всегда радовался нашим походам театральным! Наряжался. В БДТ был прекрасный буфет. Мы пили шампанское, а потом шли в зал. Свет медленно гас, и на сцене оставался один Юрский в роли Генриха Четвертого. В тусклом луче «пистолета».

Из Пушкинского театра можно выйти на мою любимую улицу Росси. И никого там нет никогда. А акустика какая!.. Эхо. Может, так специально архитектором задумано было? Ужасный Сашка — «домой, домой тебе надо!» А сам к стене меня прижимал, целовал, руку под пальто просовывал.

«Домой!» — отскочил, как от привидения. И я ушла. Он даже не окликнул меня. Может, он пошел к тому, у кого мамы нет, кому дома быть не обязательно…

Мама всегда будет возмущаться моими ночными отсутствиями: «Это тебе не комната ожидания! Либо живи в семье, как подобает дочери, либо… я умываю руки. Устраивай жизнь с Сашей!» Как же, устроишь с ним! Он сам с мамой! На кровати не поебись, в комнате не кури, «ах, пятно на покрывале!» — еле успели отстирать и загладить до прихода его матери. А еще говорил, что я, мол, сам себе хозяин.

Бабы сильнее. Вот Людка сама по себе. И у нее наконец-то появился жених. Француз. Она его Ваня называет. Жан-Иван. Он, даже когда совсем холодно стало, ходил в пиджаке. И Сашка тоже. Но с ноября Александр стал носить плащ. Цвета мебели. И шарф на шее. Укладывает его на груди аккуратно. Так шарфы военные носят — крест-накрест видны они у них из воротов шинелей.

Мама сводила меня к портнихе, и теперь у меня есть новое зимнее пальто. Пальтище! Завал — со спины мне в нем можно дать от двадцати до пятидесяти. С лисьим воротником-шалькой. Ольга фыркнула на пальто. Пизда! Конечно, у нее появился парень, который привез ей целый чемодан фирменных тряпок. Он алжирец. Мустафа, я Му-у-ста-а-фа! Учится в мединституте. А Людка мне анекдот французский рассказала: американец выкидывает доллары из окна самолета — у нас их много, араб — бензин выливает, а француз — алжирца в окошечко: у нас их в Париже больше чем достаточно. Это ей Жан-Иван рассказал. Алжирцы, наверное, как приезжие в Ленинграде — акающие, окающие, хэкающие. Но они хоть русские, а алжирцы — вообще не пришей пизде рукав!

Проклятая школа! Сколько времени ты поедаешь! Уж лучше в оперу пойти, на утренник. Хотя утренник он и есть — детский. «Евгений Онегин». И Ленский обязательно опаздывает на «Куда…» В седьмом классе нас водили в оперу. Обосрали детки гения русской литературы, героиню его в унитаз спустили: «Куда, куда вы удалились? Пошли посрать и провалились». Так пели мальчишки после оперы… Такая скучища на уроках! Даже на литературе. «Что делать?» мурыжим уже три месяца. Стихи, естественно, только Некрасова. Да и знать никто ничего не хочет помимо программы. Все сорок пять минут идет опрос несчастного стихотворения про «слезы бедных матерей». Я заявила, что не выучила. Назло. Весь класс заржал. А учитель попросил зайти после уроков. Не поверил, что я не выучила. Ну, я ему и сказала, что мне скучно в двадцатый раз читать одно и то же стихотворение. Он попросил прочесть что-нибудь другое, если знаю. Я прочла — Бодлера и Пастернака. Он малость охуел и робко спросил, где же я эти стишки раздобыла. Я наврала что-то. Не говорить же, что «Цветы зла» мне дал Дурак — фарцовщик с Невского. А листочки со стихами Пастернака нашла в ателье у художника, рисующего антисоциальные картины. По мне — так они очень даже неплохие! Это, правда, уже было в двадцатые годы — стулья, прибитые к холстам, тряпки, газеты.