Но тут, как в скверной мелодраме, в дело вмешались небеса. Сенаторы еще обсуждали вопрос об экспедиции, когда над Вечным городом разразилась ужасная буря; молния ударила в святилище Юпитера на Альбанской горе. Народ был в ужасе. Клодий, правая рука Цезаря, в это время по-прежнему наблюдал за событиями, оставаясь в тени. Будучи человеком предусмотрительным, он и на этот раз не стал «засвечиваться», а просто конфиденциально намекнул народным трибунам на то, что было бы неблагочестиво игнорировать столь очевидное изъявление божественной воли. Трибуны его поняли и обратились в сенат: чрез эту бурю, которая разразилась именно над его святилищем, говорили они, явил себя сам Юпитер; смысл предзнаменования совершенно ясен — Владыка богов хотел известить сыновей Волчицы, что, посягая на Египет, они рискуют навлечь на свои головы еще худшие бедствия.

Сенаторы растерялись: в Риме, когда распространялся слух о знамениях, на все лица будто падала тень; происходило что-то, что заставляло вспомнить о мире древних италийских племен, сами имена которых звучали архаично и таили в себе смутную угрозу, — о вольсках, самнитах, этрусках, эквах, сабинах, умбрийцах. Пробуждался первобытный страх, казалось, поднимавшийся вместе с серными испарениями с поверхности болот, на дне которых, конечно, до сих пор помещалась обитель ада.

Трибуны почувствовали, что добились желаемого эффекта. Они тут же предложили применить меру, предусмотренную для крайне серьезных случаев: обратиться к «Книге Сивилл». Только там можно было найти ответ на вопрос, не окажется ли поход римской армии в Египет опасным для Вечного города.

* * *

Этот сборник оракулов находился в ведении коллегии толкователей, которые одни имели право раскрывать и читать Книгу — и то лишь по специальному распоряжению сената. Сенаторы поддались на уговоры трибунов и отдали соответствующее распоряжение. Конечно, большинство из них не придавало особого значения пророчествам из упомянутой Книги: как люди, облеченные властью, они прекрасно знали, что стихи пророчеств «надерганы» из самых разных источников и что их интерпретация каждый раз бывает продиктована исключительно политическими соображениями. Однако что касается простого народа, то его вера в Книгу была крепка как железо. Плебеи не сомневались в том, что Книга действительно была продана царю Тарквинию еще на заре римской истории, продана старой нищенкой; что эти таинственные предсказания и в самом деле были продиктованы некоей пророчицей, одной из тех сивилл, то есть прорицательниц, которых порой еще можно встретить где-нибудь на пути между Италией и Грецией: окутанные клубами дыма, они издают какие-то едва различимые странные звуки. Народ, конечно, не остался в неведении относительно того, что приобретенный Тарквинием кодекс давно сгорел, что его кое-как удалось восстановить, что потом его перерабатывали, исправляли, дополняли, постоянно что-то с ним делали. Однако после проскрипций и по мере того, как Республика все более разлагалась, в Риме распространялся страх. Страх затаенный, неконтролируемый — предчувствие близкого конца мира. Под влиянием всякого рода магов и прорицателей, которые почти все приходили с Востока, где астрология и пророчество давно стали методами государственного управления, имя Сивиллы все чаще упоминалось в связи с самыми разными апокалиптическими пророчествами, в которых постоянно всплывала идея грядущего разрушения Вселенной и ее восстановления божественным Спасителем.

В общем, это был тот же страх, что и в Александрии. Тот же, что в Сирии, Пергаме, Эфесе, Афинах и Иудее. Однако, здесь его отличала зачарованность тьмой, отсутствие реальной надежды; и если Клеопатра действительно находилась тогда рядом со своим отцом, она могла почувствовать атмосферу этого Рима теней, охваченного ужасом и покорного самым темным силам (тогда как Египет, сталкиваясь с вопросами того же порядка, всегда обращался к небу, к свету). В римских ритуалах — она бы это поняла — всегда присутствовало нечто, что напоминало о вулкане, о нечистом болоте, об испарениях раскинувшейся в родах земли. Все новое или неизвестное, с чем сталкивался народ Рима, вызывало у него инстинктивное недоверие — как у первобытной Волчицы. Для отца Клеопатры и для нее самой, униженных изгнанников, тот факт, что, дабы решить судьбу их цивилизации, столь йревней и утонченной, обратились к этим грубым ритуалам, стал еще одним оскорблением.

Но сенаторы этим не удовлетворились; ибо оглашение оракула в конце церемонии, по существу, вылилось в новый оскорбительный выпад, направленный против Флейтиста и его дочери. «Не следует отказывать царю Египта в римской помощи, — лицемерно заявили толкователи Книги, — однако опасно оказывать таковую помощь посредством вооруженной силы».

Иными словами, необходимо набраться терпения; Римская Волчица выпустила Флейтиста из своих челюстей, она хочет дождаться момента, когда жертва сама испустит дух, и только тогда пошлет в Египет свои легионы — или, лучше сказать, своих шакалов.

В течение некоторого времени в сенате еще спорили о том, нельзя ли заменить военное вмешательство дипломатическим и кого именно лучше послать в Египет для переговоров с мятежной царицей. Раздраженный Флейтист уже не думал о приличиях: он направил «отцам отечества» велеречивое письмо, в котором без всякого стыда просил их назначить послом к его дочери Помпея. Это предложение, разумеется, отклонили; а поскольку сенаторы так и не смогли прийти к единому мнению относительно подходящей кандидатуры, рассмотрение данного вопроса вновь было отложено на неопределенный срок.

Однако упрямец Флейтист не признал себя побежденным. Благодаря деньгам Рабирия и военному престижу Помпея он в конце концов обеспечил себе кое-какую поддержку; а два его кредитора уже истратили на него столько золота, что более, чем когда-либо, желали восполнить свои потери за счет Египта. Вокруг изгнанного царя сформировалась небольшая лига, но тут он решил переменить тактику. Он уехал из Рима в Эфес, где вместе со своей семьей нашел убежище в храме Артемиды. Убить его там было бы непростительным святотатством — поэтому он мог спокойно и терпеливо дожидаться лучших дней.

Он консультировался со своими секретными агентами, набирал новых шпионов, отправлял и принимал связных, плел интриги, сам оставаясь на месте, и по-прежнему ощущал себя распорядителем игры. Тогда как на самом деле его судьба вновь оказалась в руках Цезаря.

Потому что как бы ни был коварный император[35] занят стычками в галльских лесах, он не переставал пристально следить за тем, что происходит в Риме, Эфесе и Александрии. Для него не имело большого значения, кто — Береника или ее отец — в данный момент занимает египетский трон; главное, ему удалось, благодаря Клодию, ослабить позиции Помпея в сенате. В данный момент его самым опасным соперником был Красе. Чтобы как можно быстрее нейтрализовать Красса, Цезарь пришел к соглашению со своим старым врагом Помпеем и убедил его нарушить запрет оракула. Разумеется, не открыто, а с соблюдением внешних приличий: Помпей поручит осуществление святотатственного акта надежному человеку. Например, какому-нибудь преданному ему военному, горячей голове, способной на всяческие авантюры. Когда эта партия будет разыграна, Красе попадет в ловушку, его окончательно отстранят от египетских дел. Что же касается их двоих, то они потом поделят плоды победы, но их никто не сможет ни в чем упрекнуть.