— Ну хорошо, но зачем вы написали «плешивый цирюльник»?

— Потому что он плешивый! — вышел из себя сапожник. — Что, уже запрещается писать правду? Вот если бы у Залмана были волосы — тогда другое дело, но у него ведь нету ни одного, господин инженер! Так что?

— Вы неправы, товарищи, — промямлил Дольникер в некотором смятении, — когда-нибудь я объясню вам почему…

Политик вышел из мастерской, объятый внезапной усталостью. Он никак не мог объяснить самому себе, почему же Гурвиц неправ. Трагическим тоном он заявил секретарю:

— Товарищи! В битве за сердца масс у них нет никаких тормозов!

Убедительным доказательством этому послужила широкоформатная надпись, появившаяся на следующий день на другой стене того же склада:

С КАКИХ ЭТО ПОР ХРОМОЙ САПОЖНИК УМЕЕТ ЧИТАТЬ?

* * *

На этой неделе случилось событие, каких в Эйн Камоним не бывало со дня основания деревни. Цирюльник нарушил неписаные законы деревенской жизни.

Залман Хасидов поехал в Тель-Авив.

Этому революционному шагу предшествовали длительные консультации. Первым делом цирюльник в правительственной телеге отправился к Дольникеру, загоравшему, растянувшись на травке вдалеке от секретаря. Залман стал изливать перед политиком свое наболевшее:

— Господин инженер, только вы можете помочь мне, — завывал цирюльник, — выборы приближаются, и я вижу, что хромой сапожник делает все гораздо лучше меня. Я сделал глупость, подписав налоговые повестки, потому что теперь все боятся, что я и на них наложу налоги. Так я подумал — может, временно можно отменить налоги, пока все не наладится?

Дольникер рассердился — ему снова не давали спокойно наблюдать за прыжками симпатичных бычков, но, с другой стороны, ему было немного жаль этого маленького человека, вообразившего, что весь его мир рухнет, если его не переизберут старостой.

— Это непорядочно — отменять налоги ради завоевания симпатий избирателей, — ответил политик, не пряча головы от солнечных лучей, — в лучшем случае можно их снизить. Однако в этом случае мне бы хотелось, товарищи, поставить вопрос вашего соперничества на обсуждение путем широкомасштабной разъяснительной акции.

— Такого не бывает, господин инженер. Не могу же я объяснить каждому из ста пятидесяти жителей деревни, почему я прав, да и на стенке не смогу столько написать. Так как же быть?

Дольникер приподнялся и потрепал цирюльника по плечу в приливе внезапно нахлынувших дружеских чувств:

— Господин Хасидов, я впервые за время моего пребывания здесь слышу столь разумные речи, браво!

Цирюльник удивленно замигал и покраснел, услышав редкостный комплимент.

— Да вот, — промямлил он, — иногда у меня получается.

— Итак, слушайте и мотайте на ус, господа! — Дольникер раскрывал движущие силы исторического процесса. — Логика подсказывает нам, что нет надобности говорить с каждым из ста пятидесяти жителей, а достаточно, напротив, заявить позицию один раз в присутствии ста пятидесяти человек.

— Нет, господин инженер, этого я не могу…

— Сможете! Все, что требуется здесь, — это культурный центр с соответствующей вместимостью, созданный сообразно законам акустики. Собственно, мне такого зала с самого начала не хватало…

Совет принял идею культурного центра, по определению ведущего протокол, «единогласно воздержавшись при голосовании против». Тут же был выделен под строительство большой участок напротив здания конторы старосты, через дорогу. С целью получения средств для финансирования предприятия совет постановил немедленно обложить дополнительным налогом «трехдверных» путем возложения на них обязательных одноразовых пожертвований в размере тридцати лир на каждого. Однако инспектор Киш выразил опасение, что взимание нового налога встретит определенные трудности, ибо подлежащие налогообложению пытаются перехитрить его и уклониться от исполнения своего общественного долга, и в последнее время уже почти не удается выжать из них одноразовую сумму налога на роскошь.

— Давайте будем объективны, господа, — заявил председатель, — почему вы упорствуете во взимании всех налогов с одной и той же небольшой группы населения?

— Это очень просто, господин инженер, — выразил Офер Киш мнение всего совета. — Этих мы уже знаем, их уже, возможно, и Сатана пару раз кусал, и главное — они уже прошли первую стадию, когда подлежащий налогообложению буйствует, будто с него кожу сдирают. Они уже привыкли к налогам, господин инженер, поэтому у меня нет никакого желания начинать все заново с другими, зачем мне это надо?

— Ну хорошо, — предположил Дольникер, — но они ведь со временем разорятся.

— Что это значит? — возмутился Гурвиц. — Что они — дети? Не беспокойтесь, господин инженер, все можно уладить, если во главе деревни не будут стоять жалкие люди…

— Сам ты жалкий! — выкрикнула госпожа Хасидов, а ее супруг добавил:

— Свинья!

— Сам дурак!

Дольникер с силой постучал молотком по столу и предупредил ведущего протокол, что его глупый смех свидетельствует о низком интеллектуальном уровне. Однако этим ему не удалось утихомирить гнев обиженного цирюльника.

— Я только спрашиваю — почему они платят безо всякой охоты? — пузырился коротышка. — Потому что Цемах Гурвиц их подстрекает.

— А что? — вскипел сапожник. — И ты подстрекай!

— Нет! — прояснил цирюльник. — Я закажу печать!

Мало-помалу положение прояснилось и для остальных членов совета.

Залман Хасидов придерживался мнения, что народ не хочет платить, потому что не получает соответствующей квитанции в обмен на свои деньги. Вот, например, когда платишь «Тнуве», так водитель дает квитанции с печатью сверху и печатью снизу, и даже на дате печать. Вот если б и совет мог прикладывать печать на официальную квитанцию, то отношение налогоплательщиков совершенно изменилось бы.

Заявление цирюльника прозвучало достаточно убедительно.

— Хорошая мысль, — воспламенился Элипаз, — с моей точки зрения, ты можешь сказать водителю «Тнувы», чтобы он заказал в Тель-Авиве такую печать с цветочками вокруг…

— Я не могу полагаться на водителей в вопросах хорошего вкуса, — заметил цирюльник дрожащим голосом и прижался к жене. — Я полагаю, что должен… поехать сам.

В зале заседаний на мгновение воцарилась гробовая тишина. Даже коты перестали шастать под ногами представителей из-за внезапной тишины, поразившей их как молния. Первым опомнился сапожник. Переполненный гневом он вскочил на стол и прорычал оттуда испуганному цирюльнику:

— Черт побери, это уже верх наглости! Ты не поедешь, Залман Хасидов, за деньги всей деревни, я тебе обещаю!

— Поеду, — прошептал цирюльник дрожащим голосом, — поеду…

— Не поедешь!