Он проходит через рыночную площадь подобно змее или скорпиону, подняв жало, озираясь по сторонам и выбирая, кого бы оклеветать, кому бы причинить горе или какое-либо другое зло, кого ввергнуть в страх, у кого выманить деньги[287].

Как видно из текста, агора была одним из излюбленных мест сикофантов, а одним из применявшихся ими средств был роспуск слухов, правдивых или ложных, среди группок, заходящих на площадь или в близлежащие лавки: в этом случае они многократно повторяли свои обвинения перед ограниченным числом людей. Но были у них и другие способы действия. Они могли выступить в полный голос перед всеми в Собрании, либо формулируя обвинения, либо изрыгая ругательства против кого-либо. Могли они и возбуждать дела в суде.

Эти персонажи были зачастую шантажистами, чему в большой степени и были обязаны дурной репутацией, и продавали тем, кого преследовали, либо свое молчание на агоре или в Собрании, либо отказ от иска в суде. Демосфен хорошо показывает, как Аристогитон отозвал большую часть своих жалоб:

Вспомни, как он устроил обвинение против Гегемона и как он прекратил обвинение против Демада, вспомни, как он обвинил торговца оливами Агафона (это ведь дело недавнее), как он вопил и кричал «о горе, горе!», как делал все в Народном собрании, чтобы доказать, что Агафона необходимо-де подвергнуть пытке. Но, получив взятку, молчал, когда того оправдали в его присутствии[288].

Распространители слухов, сикофанты могли возбудить ложное обвинение с той же легкостью, что и обоснованное. Те, кого они разоблачали, вовсе не обязательно были виновны. Опять-таки Аристофан демонстрирует, как обвинители цеплялись к первому встречному:

Дикеополь. Вот кстати и Никарх идет на промысел.

Беотиец. Как мал он ростом!

Дикеополь. Весь дерьмо чистейшее.

Никарх. Чьи здесь товары?

Беотиец. Все мои, фиванские, Свидетель Зевс.

Никарх. Я донесу, что прибыл ты

С военной контрабандой.

Беотиец. Ты с ума сошел!

Ведь ты же воевать задумал с птицами.

Никарх. Ты тоже пострадаешь!

Беотиец. Что же сделал я?[289]

Картина, разумеется, утрирована, что неудивительно, поскольку это отрывок из комедии. Но кому-то не хотелось, чтобы стало известно о его происхождении, кому-то — о его частной жизни. Сикофанты в некоторой степени исполняли роль нашей желтой прессы, с той лишь разницей, что в Афинах слух, пусть ложный, мог нанести чувствительный урон карьере государственных деятелей, строго контролировавшихся Народным собранием. Некоторые, боясь сикофантов, держались как можно незаметнее.

Сикофанты считались неизбежным злом афинской демократии, поскольку система в том виде, в каком она была задумана, требовала существования людей, не отягощенных угрызениями совести, для разоблачения злоупотреблений. Но многие из них воспользовались предоставившимися возможностями и ради денег стали разоблачать все и вся. По крайней мере, все происходило открыто: когда в Народном собрании или в суде возбуждался процесс, граждане могли сказать свое слово. Знаменательно, что в периоды олигархического правления, коих в истории Афин было два, сикофанты исчезали. Их место занимали классические процедуры разоблачения, характерные для авторитарных режимов: утверждение в строжайшей тайне несколькими стоящими у власти лицами списков «виновных», которых затем самоуправно арестовывали и приговаривали к наказанию.

Если диффамация при наличии сикофантов была обычной практикой, агитация внутри полиса использовалась куда реже. Существовала она прежде всего в смутные времена афинской истории. В разгар Пелопоннесской войны, например, после Аргинусского морского сражения стратеги поручили триерархам Ферамену и Фрасибулу подобрать терпящих бедствие. Спасательным действиям помешала внезапно разразившаяся буря. По возвращении в Афины не кто-нибудь, а именно те, кому было дано задание подобрать выживших, предъявили флотоводцам обвинение. Тем пришлось предстать перед Народным собранием. Читателю представляется возможность увидеть, какие хитроумные махинации привели к их осуждению на смерть.

Прежде всего, им урезали предусмотренное законом время на защитительную речь[290]. Им все же удалось сказать, что они поручили своим подчиненным подобрать пострадавших в бою, и когда народ уже готов был им поверить, разбор отложили до следующего Собрания[291]. Тут-то Ферамен и подготовил неуклюжий маскарад:

Затем наступил праздник Апатурий, в который отцы и сородичи семейств сходятся вместе. На этом празднике пособники Ферамена убедили большую массу людей, одетых в черную траурную одежду и остриженных в знак траура наголо, чтобы они предстали пред народным собранием как сородичи убитых, а также склонили Калликсена к тому, чтобы он выступил в Совете с обвинением против стратегов[292].

Во время разбирательства в Собрании выступил свидетель, заявивший, что он спасся на бочке[293] с мукой, а стратеги не исполнили свой долг[294]. Калликсен, как и было задумано, обвинил стратегов и предложил голосовать за их осуждение списком, а не порознь, что было противозаконно[295]; под давлением возбужденной толпы, обманутой театрализованным действом, пританы Совета уступили — все, кроме Сократа[296]. После разных перипетий Собрание осудило стратегов на смерть.

По этому эпизоду видно, как легко было манипулировать экклесией с помощью лжесвидетелей, — ряженых и псевдоспасшихся, высосанного из пальца обвинения, организации незаконной судебной процедуры — смертного приговора огулом, отказа предоставить обычное время для защитительной речи. Афинский народ одурачила маленькая группка, и он раскаялся в своем решении, но слишком поздно[297].

Если агитация и пропаганда внутри Афин не играла особой роли, она существовала в отношении других полисов: скажем, мы видели эффектное дефиле приносящих дань во время театральных представлений, призванное показать всей Греции могущество великого города.

Как же, наконец, обстояло дело с цензурой? Поскольку переписывание произведений было результатом разрозненных индивидуальных усилий, не регулируемых никаким специальным органом, предварительной цензуры не существовало. Согласно дошедшим до нас текстам, свобода слова осуществлялась в весьма широких пределах и касалась прежде всего комедии. Там критика и политическая сатира были делом привычным: Аристофан выставляет на посмешище самых видных общественных деятелей, например стратега Клеона, «перед которым несчастный народ пускает со страху ветры[298]»[299]. Во «Всадниках» предводитель хора (точнее, полухория) приказывает колбаснику, который заменит Клеона, бить его:

Бейте, бейте негодяя, коневредного слепня,

Ненасытную Харибду, живоглота-паука!

Негодяя, негодяя! Дважды, трижды повторю:

Ведь не просто негодяй он, — дважды, трижды негодяй[300].

И далее:

Мерзкий, ненавистнейший, бесстыднейший

Крикун! Твоих дерзких дел

Белый свет полон весь, полон Пникс.

Все суды, все ряды,

Лавки все, рынки все.

Пугало горластое!

Город