прибежали, — как же…» — «Да все это ерунда, — ответит старик Батурин. Потом зевнет, опустит веки и добавит: — Кроме пчел, конечно».

Все же какая-то информация о грядущем катаклизме начнет просачиваться. Народ начнет скупать недвижимость… нет, не начнет. Сначала не смогут договориться о том, где обустроить новую Москву. Рязань, Смоленск, Тула, Владимир, Тверь — все наглухо закроют ворота. Даже в каких-нибудь заштатных Талдоме или Гавриловом Посаде, в которых отродясь никаких стен, кроме деревянных заборчиков вокруг палисадников, не было, — даже и там затворят калитки, задернут занавески в цветочек и спустят с привязей собак. Во Владимире и вовсе поднимут над Золотыми Воротами великокняжеский штандарт и примут тайное посольство из Киева. Напряжение в Москве станет расти. Банки надуются из последних сил и лопнут во все стороны миллионами блестящих копеечек. На всякий случай все страшно подорожает…

Последним из города будет уезжать мэр на длинном свадебном «Хаммере», забитом доверху кепками, коллекционным медом и женой. Она оглянется буквально на секунду, чтобы посмотреть, как уходят под землю небоскребы Сити, как закручивается гигантской сверкающей воронкой Москва-река, низвергаясь в бездну, и превратится в денежный столб.

Что же касается Санкт-Петербурга, то он не провалится, а утонет, но не за грехи во множественном числе, а за один-единственный — гордыню. Медленно уйдет под воду в двадцать четвертом году, аккурат после того, как построят башню «Газпрома» и справят в ней новоселье с красной и черной икрой, длинноногими и большегрудыми корюшками, французским шампанским и приветственным адресом, подписанным обоими президентами. Петербург не Москва, и поэтому никакой суматохи и паники ожидать не стоит — уходить под воду город будет с чувством, толком и расстановкой. Никто из жителей не покинет его, кроме, может быть, нескольких жителей Купчина, которые уже и сейчас понемногу уезжают от греха подальше в Москву. Петербужцы не захотят строить свой город на новом месте, несмотря на то, что многие губернии будут им предлагать место. «Умерла так умерла», — будут говорить они, отказываясь даже от предложения Лужкова поселиться внутри московского памятника Петру Первому.

Кстати, Первопрестольная в эту горькую минуту будет мысленно с Петербургом и пришлет поздравительную представительную делегацию московской интеллигенции, которая показательно утонет вместе со своими собратьями по давно не существующему классу. Киев официальной делегации не пришлет, но тамошние власти сформируют что-то вроде добровольческого батальона или даже роты из филологов, скрипачей и просто случайных людей в очках и потертых фетровых шляпах. Выдадут им трехдневный запас Достоевского, Чехова, Гоголя… наверное, не дадут, но они спрячут под одеждой и отправят в зеленых плацкартных вагонах плакать и петь до самого Витебского вокзала.

Корабли выйдут из Невы и выстроятся в Финском заливе. Только «Аврору» забудут отвязать от набережной, и она будет кричать изо всех труб нечеловеческим голосом, уходя под воду. Газеты растиражируют фотографию древней старухи, стоящей в окне своей комнаты в доме на уже подтопленной до уровня вторых этажей Гороховой улице. По старухиным губам на снимке прочтут: «Последний парад наступает…»

Потом, когда все кончится, на то место, где из воды будет торчать шпиль газоскреба, приплывет из ниоткуда лодка и белобрысый мальчонка с прозрачными голубыми глазами спросит по-шведски у бородатого, крепкого мужчины:

— Куда мы приплыли, отец? Что это за место?

— Ниеншанц, сынок, — ответит тот. Сложит весла, привяжет лодку к шпилю и закурит глиняную трубку.

Отравленные сметаной

Видел в метро семью профессиональных нищих. Папашка восточного вида с большими усами шел первым, за ним чумазая мамашка (со славянским лицом) и очень чумазое и сопливое дите лет трех-четырех (лица под грязью и соплями практически было не разобрать). По-видимому, они были из разных наборов — их комплектовали перед выходом на работу. Папашка нес перед собой какую-то справку с двумя печатями (треугольной и прямоугольной). На справке было что-то написано мелкими буквами. А что — не разобрать. Справка была ламинирована. Что ж, это практично. Вся процессия шла по вагону в сосредоточенном молчании, как будто жрецы какого-то неизвестного культа. Только вместо икон и хоругвей — справка с печатями. Окружающие расступились, также молча, и пропустили их. Никто и копейки не подал. Они прошли весь вагон и вышли на остановке, чтобы войти в следующий. И все. Как-то стала мельчать эта профессия. Люди работают без выдумки, чаще вообще молчат и только протягивают таблички с надписями. Да и сами надписи стали короче, суше. Какие-то отписки — «на хлеб», «на операцию». Все устали. И просящие и подающие. А вот лет пять тому назад в том же московском метро я видел семью, начавшую со стандартного «Сами мы не местные, отстали от поезда…». Концовка была неожиданней: «…в пути отравились сметаной. Нужны деньги на операцию». Вот это был высокий класс. Подавали практически все — и те, кто давился от смеха, и те, кто просто остолбенел, пытаясь понять смысл сказанного. Куда все подевалось-то?

Вот раньше были дураки…

И дуры были. В том смысле, что шуты. К примеру, на Пречистенке, у графини Орловой жила известная всей Москве дура Матрешка. Летом сидела она у ограды барской усадьбы, наряженная в старое графское бальное платье, на голове чудовищной красоты пук страусиных перьев, нарумяненная с головы до ног, с бровями, подведенными до ушей, и заговаривала с проходящими и проезжающими. Резала им правду-матку в глаза. Случилось как-то раз проезжать по Пречистенке Александру Первому. Увидала его Матрешка и закричала на чистом французском языке: «Бонжур, мон шер!» Император заинтересовался и послал адъютанта узнать — кто это его так запросто приветствует. Матрешка и отрапортовала на всю Пречистенку: «Я — орловская дура Матрешка». И что же? Александр Павлович пожаловал дуре сто рублей на румяна. Прокатись нынче по Пречистенке… И не то чтобы дураков или дур у нас стало меньше — совсем наоборот. Но не сидят они у оград особняков, банков и иных контор. Не режут правду-матку. А зря. Отчего бы иному нынешнему вельможе не завести себе такого? Нанять, скажем, какого-нибудь отставного депутата, обрядить его в ненужный пиджак от Гуччи, насурьмить брови и с богом — пусть правду-матку… Проезжает мимо государь — и ему крикнуть: «Превед, Медвед!» И тотчас же выложить все про коррупцию, социальную несправедливость