оставались вовсе без хлеба и каждая юрта смогла заготовить на дорогу столько сухарей, что половину их мы привезли с собой в порт, а из 25 пудов муки по дороге израсходовали только 5 пудов.

Беда была с мукой. Слежавшись за два или три года в кожаных мешках, она совершенно промокла, когда судно выбросило на мель. Лежа долгое время в соленой воде, она стала отдавать самыми разными материалами, имевшимися на корабле, — порохом и всякой дрянью, и ее приходилось употреблять без особых анатомических теорий. Сначала, пока мы к ней не привыкли, у нас так пучило животы, что они гремели, как барабаны. Поскольку у нас не было печи, мы не могли и не хотели выпекать хлеб из-за лишних хлопот. Вместо этого каждый день жарили свежие сибирские калачи, или пирожки, в тюленьем или китовом жире, а впоследствии в жире манати. За едой они выдавались каждому по счету. Лишь по истечении двенадцати месяцев мы вновь поели хлеба, когда незадолго до отплытия построили две печи для заготовки пищи на дорогу.

Я и другие, сами обеспечивавшие себя провиантом, передавали его в общий котел и после этого получали ту же долю, что и остальные.

Что касается нашей основной пищи, а именно мяса морских животных, то ее мы добывали достаточно, хотя и не без чрезвычайных усилий и труда, которых могли бы избежать, если бы среди нас был хоть какой-нибудь порядок и мы не жили бы в statu naturali[232] из-за зависти и подозрительности, настораживая животных постоянной охотой днем и ночью и с самого начала вытесняя их из ближайших окрестностей. При охоте на этих животных каждый старался обмануть других и любым способом получить преимущества перед ними, особенно по мере того, как приближалась весна и крепла надежда на то, что удастся доставить шкуры на Камчатку с большой выгодой.

Более того, когда болезнь начала отступать, разразилось новое и худшее поветрие. Я имею в виду разнузданные карточные игры; целыми днями и ночами в жилищах ничего не происходило, кроме игры, сначала на деньги, которые невысоко теперь ценились, а когда они были проиграны, морским выдрам пришлось пожертвовать своими драгоценными шкурами. Утром на перекличке не было никаких иных разговоров, кроме того, что „такой-то выиграл сотню рублей или более”, а „такой-то столько-то проиграл”. Каждый, кто полностью разорился, пытался поправить свои дела за счет бедных морских выдр, которых бесцельно и бездумно убивали за одни их шкуры, выбрасывая мясо. Когда и этого стало недостаточно, некоторые стали красть и крали шкуры у других, благодаря чему во всех жилищах распространились ненависть, ссоры и стычки.

Хотя я часто убеждал офицеров в том, что это законопротивно и что они должны это запретить, я ничего не мог добиться, поскольку сами офицеры предавались игре[233]. Когда между людьми поселилось отвращение, офицеры опять возбуждали их аппетиты, преследуя двойную цель: 1) получить деньги и шкуры экипажа; 2) убедить людей, прибегнув к низкой фамильярности[234], забыть прежнюю всеобщую ненависть и ожесточение.

Тем временем пристрастие к игре дошло до такой степени, что никто уже особенно больше не вспоминал о возвращении. Строительство нового судна продвигалось медленно. На старом судне погибли многие материалы и вещи, оставленные в воде, например компасы и главный судовой журнал[235], по поводу чего на мои многочисленные упреки я получал странные ответы, что мы, вероятно, не смогли бы подготовиться в этом году; лишь несколько честных унтер- офицеров настаивали на том, чтобы совсем бросить карточные игры, что, случившись в июне, внезапно сообщило делу совершенно иную окраску.

В ноябре и декабре мы убивали морских выдр на Бобровом поле и у Козловой речки[236], в трех — четырех верстах от наших жилищ; в январе — у Китовой речки, в шести — восьми верстах[237]; в феврале — у Усов[238] и Большой Лайды[239], в двадцати — тридцати верстах. В марте, апреле и в последующие месяцы морские выдры полностью исчезли к северу от наших жилищ, мы переходили на южную сторону земли и приносили выдр за двенадцать, двадцать, тридцать и даже сорок верст.

Наш промысел, или охота, на этих животных происходил следующим образом: во все времена года, однако более зимой, чем летом, эти животные выходят из моря на сушу спать, отдыхать и играть друг с другом в разные игры. При малой воде они лежат на скалах и осушенном песчаном берегу, при большой воде — на суше, на траве или в снегу, в четверти, половине или даже целой версте от берега, но чаще рядом с ним. Поскольку на этом необитаемом острове они никогда не видели человеческих существ и не испытывали перед ними страха, они чувствовали себя в полной безопасности, занимались венериными играми на суше и приводили туда своих детенышей в полную противоположность Камчатке и Курильским островам, где они выходят на берег очень редко или не выходят вовсе.

В лунные вечера и ночи мы обычно выходили вместе вдвоем, втроем или вчетвером, вооруженные длинными и прочными березовыми жердями. Мы осторожно шли по берегу, сколько возможно, против ветра, внимательно глядя по сторонам. Когда мы видели лежащее или спящее животное, один из нас очень осторожно приближался к нему, даже подползал. Тем временем другие отрезали животному путь к морю. Как только к нему подкрадывались столь близко, что его можно было достигнуть в несколько прыжков, один из нас внезапно вскакивал и забивал его до смерти частыми ударами по голове. Если оно убегало до того, как к нему подкрадывались, остальные преследовали его в глубь земли от моря, на бегу теснее смыкаясь вокруг него, пока животное, как бы проворно оно ни убегало, наконец не выдыхалось, попадало к нам в руки, и тогда мы его убивали. Но если, как случалось часто, нам встречалось целое стадо, каждый из нас выбирал одно животное рядом с собой, и тогда дело шло еще лучше.

Вначале нам не нужно было особого внимания, хитрости и проворства, поскольку животными был полон весь берег и они чувствовали себя в полной безопасности. Но потом они так хорошо распознали наши повадки, что мы замечали, как они выходят на берег пугливо, с величайшей осторожностью; сначала они оглядывались по сторонам и во все стороны поворачивали носы, чтобы по запаху почувствовать, что скрыто от их глаз.