и он, как в детстве, представлял, будто ещё чуть-чуть – и шелест колосьев вокруг него начнёт складываться в понятные слова, и он сможет узнать любую тайну. Тогда, в детстве, он больше всего хотел знать, когда брат Миша приедет в родные Ясенки. Сейчас колосья действительно говорили с ним, и он не мог не признать, что его шутка с Анечками служила одной-единственной цели: спрятать от самого себя мысли об одной-единственной Анечке, чья фотография так волновала его душу, что ему страшно было в этом признаться и ещё страшнее – выдать перед ней своё волнение. Ведь вчера, когда он нёсся по полю, сгребая скошенные колосья, именно её взгляд он безошибочно чувствовал всем сердцем, как бы ни пытался это отрицать. Но Виктор вдруг простил себе этот страх.

Странную мысль напели ему сейчас колосья: его доброты никогда не хватало на себя самого. Голова у него закружилась. То ли летя, то ли падая, он всё-таки шёл. Шёл, счастливый от осознания того, что у ребят и девчат есть ещё целых полтора часа, чтобы выспаться, пока он не вернётся.

Виктор уже не слышал, как почти сразу вслед за ним поднялся его сосед по сеновалу Али Дадышев.

– Где Виктор? – испуганно озираясь, воскликнул черноглазый Али. – Вот здесь, возле меня он лежал, и венок рядом! А теперь ни Третьякевича, ни венка! Как сквозь землю провалился!

Он был так взволнован, будто всерьёз подозревал, что его товарища похитили.

– Что ты ребятам спать не даёшь, Али? – устыдила его Анна Ивановна. – Виктор ушёл в правление передать в райком отчёт о нашей работе. Ложись, пожалуйста, Али, милый, и не шуми.

И Али, смущённый, словно пробудившись от странного видения, посидел на сене, протирая глаза, а потом улёгся и снова уснул.

«Кто у вас комиссар?»

Когда человек уже не способен отличить сон от яви, это первый признак безумия. Сходить с ума Виктору было нельзя, он не имел на это права. Поэтому так мучил его вопрос, приснилась ли ему сцена, которая теперь снова и снова прокручивается у него в мозгу. Неужели это случилось?

Такого сокрушительного разгрома он не мог себе представить. Он отказывался верить, но видел эту страшную картину. Их было там, наверное, человек сорок, не меньше, ребят и девчат. И как они одновременно могли поместиться в кабинете у Соликовского? Почти все они были избиты, с кровоподтёками на лицах, в изорванной одежде, некоторые едва стояли на ногах, а иных Виктор еле узнавал. Любу Шевцову сразу выдавал бесстрашный, вызывающий взгляд ярко сверкающих глаз, но её щёки и скулы тоже горели красными рубцами. Виктору казалось, что с некоторыми из тех, кого он здесь увидел, ему ещё не делали очной ставки. Например, с сёстрами Иванихиными. Но, может быть, он просто забыл? Забыл, потому что не хотел помнить. Слишком страшно было видеть здесь их всех.

Виктор стоял между Серёжей Левашовым и Володей Осьмухиным.

– Кто у вас комиссар? – гремел над головами ребят грозный голос Соликовского.

И тотчас задиристо и вызывающе звучали в ответ со всех сторон смех и шутки:

– Зачем комиссар? Мы сами комиссары! Нам комиссары не нужны!

– Молчать! – кричит Соликовский, краснея от гнева. – Кто комиссар, я спрашиваю?

И Виктор выходит из строя:

– Я!

– А командир у вас кто? – спрашивает тогда Соликовский.

Ребята снова начинают шутить, кричать, вызывающе смеяться, как будто нарочно хотят разозлить начальника полиции. «Неужели он знает про командира? – взволнованно думает Виктор, и тут же отвечает сам себе: – Нет, не видать ему, гниде, Туркенича как своих ушей!» А сам снова делает шаг вперёд:

– Я командир!

Глаза ребят и девчат лихорадочно блестят. Они смеются громко, звонко, нарочно превращая всю эту сцену в цирк, в фарс. Виктор понимает, что это – их ответ на очные ставки с ним, на которых он никого не признал. Они не хотят оставаться перед ним в долгу и пользуются случаем поиздеваться над начальником полиции. Соликовский орёт своим подручным, чтобы они увели всех в камеры, и те бросаются выполнять приказ.

Перед глазами у Виктора снова и снова проходят лица участников этой сцены. Он сверяет их со списком, который видел на столе у Соликовского, и понимает, что схвачено больше, а значит, список дополняется. А может быть, у них уже новый список? Откуда?

И снова сердце его беззвучно кричит и вопрошает в отчаянии: «Как это остановить? Что нужно сделать?» Он не может думать ни о чём другом.

Просьба брата

– Миша, здравствуй! – Виктор бросился навстречу старшему брату, как только тот вышел из своего кабинета в коридор.

Вокруг было шумно, множество людей сидели, стояли, ходили, разговаривали, ожидая своей очереди. За дверями кабинетов нервно стучали пишущие машинки, трезвонили на разные голоса телефоны.

Здесь, в Ворошиловградском горкоме партии, каждый час и каждую минуту решалось множество вопросов. Над городом нависла опасность вражеской оккупации, и каждый день она становилась всё реальней. Виктор понимал, что старший брат слишком загружен работой, а потому был готов напоминать ему о своей просьбе снова и снова:

– Миша, здравствуй! Ну что, ты ещё не звонил в военкомат?

Михаил, поневоле замедляя шаг, остановил на младшем брате красные от хронического недосыпания глаза:

– А, Витя? Ну, здравствуй! – Он обхватил Виктора за плечи, увлекая его вперёд по коридору. – Нет, в военкомат я не звонил. Ты же знаешь, что мы завод Октябрьской Революции эвакуируем…

– Да, Миша, я всё понимаю, – с готовностью закивал Виктор. – Знаю, что тебе некогда. Но, может быть, ты позвонишь прямо сейчас, пока я тут? А я подожду. Ну, чтобы ты не забыл опять. Ведь это займёт всего каких-нибудь три минуты от силы! От тебя нужно лишь пару слов, и дело решится в мою пользу.

Михаил вдруг пристально глянул на Виктора.

– Когда ты жил в Краснодоне, ты стеснялся пользоваться тем, что у тебя брат в райкоме партии в Ворошиловграде работает, – заметил он укоризненно. – А теперь, я смотрю, твоя скромность тебя покинула и ты готов воспользоваться своими родственными связями. Не думал, что ты так легко отступишь от своих принципов!

– Ну, я ведь не в эвакуацию в солнечный Узбекистан прошусь через родственные связи, а на фронт рядовым! – горячо возразил Виктор, заливаясь краской. Михаил ударил по самому больному месту, упомянув о его принципах.

– Тебе восемнадцать будет только через год, но ты отчего-то считаешь себя лучше других таких же, как ты, которые тоже возомнили, будто без них наша армия с фашистами ни