уж не думал, что удостоюсь чести, – пробормотал Генри. – Сидеть за одним столом с таким человеком!

Сказано это было невесело.

Ужин с самого начала не задался. Поставив на стол угощенья, Ида завела светский разговор с обложкой книги “Вчерашний мир” и прервалась лишь раз затем, чтобы попросить Генри передать гостю булочку. Эта просьба стала последней каплей. “Ты не понимаешь, что несешь бред?! – воскликнул он. – Это фото! Фото не едят булочки! Я и сам так с тобой свихнусь!”

Ида невозмутимо разложила по тарелкам закуски. Но когда она стала настаивать, чтобы Цвейг их попробовал, Генри снова не выдержал: “Что? Убедилась? Фотографию не накормишь. Почему ты меня не слушаешь?”

В этом месте своего рассказа Генри улыбнулся:

– Мне даже как‐то полегчало, когда я это выпалил.

Однако облегчение быстро сменилось чувством вины. Ида помрачнела и больше к еде не притронулась. Видя ее почти детскую обиду и сознавая абсурдность своего минутного торжества, Генри начал просить прощения.

Он и сейчас чувствовал себя презренным и жалким. Вчерашний поступок не давал ему покоя. “Все говорят, что у меня больная жена, – сказал он. – А дело‐то во мне. Это меня лечить надо”.

Каждый день Генри страдал от того, что Ида его не замечает. Знал, что так проявляет себя болезнь, – и все равно воспринимал это как личную обиду. Шестьдесят с лишним лет Ида была его женой, его другом. Если они расставались, он скучал по ее голосу, ее запаху, ее ужимкам. Но больше всего ему не хватало чувства, что он нужен. Теперь, когда Генри готовил обед или помогал Иде одеться, ей было как будто все равно.

– Чего я жду? – спросил он, явно иронизируя. – Чтобы она сказала: “Ах, как мне повезло с мужем!”?

Генри никогда не скрывал, что ему нравится угождать другим. Сперва он делал все, чтобы угодить матери, отличавшейся тяжелым характером, потом усердствовал на службе, стараясь угодить даже самым взыскательным клиентам, и, конечно, во всем угождал жене, особенно если та бывала чем‐то расстроена. Когда Ида заболела и перестала его узнавать, принимая за незнакомого старика, который приходит за ней присматривать, ему по‐прежнему хотелось доставлять ей радость. И еще хотелось, чтобы она видела, как он старается. Он знал за собой эту слабость – потребность в одобрении другими, которая повышала его собственную самооценку. И он стыдился того, что ждет от Иды похвалы, когда его единственной и главной заботой должно быть ее благополучие.

В одноактной пьесе “За закрытыми дверями” Жан-Поль Сартр выводит знаменитую формулу: “ад – это другие”, но любопытно, что главный герой пьесы, Гарсен, сознательно выбирает ад – выбирает остаться с другими. Он не может уйти, пока одна из женщин продолжает думать о нем плохо. Сартр хочет, чтобы мы его осудили[138]: ориентируясь на оценку других, Гарсен пренебрегает возможностью самому разобраться в том, что он за человек. И вроде бы читателям следует согласиться с автором. С какой стати позволять случайным людям так сильно влиять на нас? В небольшой степени еще куда ни шло, с этим многие соглашаются, но и тогда мы продолжаем верить в свою способность сохранять полную независимость от окружающих. В нашем представлении то главное, что делает нас уникальными, надежно защищено от внешних воздействий.

Вот почему мы ругаем себя, когда обижаемся на больных за их слова и поступки, когда ждем, что они оценят наши усилия, прекрасно зная, что они не способны на благодарность вследствие когнитивных или эмоциональных нарушений. Сартр, безусловно, считал бы такую реакцию правильной. Но, как выясняется, наше представление о том, что в нас есть нечто, полностью изолированное от других, скорее всего, фикция[139].

Само строение мозга противоречит этому представлению. Медиальная префронтальная кора[140] – та область, которая активируется, когда мы пытаемся разобраться в себе, – задействована и тогда, когда мы раздумываем над тем, как нас воспринимают окружающие. То есть с чисто анатомической точки зрения в мозгу нет ни одного наглухо задраенного участка, куда бы ни проникало влияние извне. Как раз наоборот: наше “я” похоже на губку.

Мало того, что в целом мозг восприимчив к внешнему влиянию, как продемонстрировал Мэттью Либерман, так еще и та область мозга, где зарождается наше представление о себе, выполняет роль “информационной супермагистрали, через которую на нас влияют другие люди”[141]. Либерман вообще считает, что внутреннее “я” человека – “самое коварное плутовство эволюции”, “тайный агент”[142], задача которого – сделать нас восприимчивыми к сознанию других людей, чтобы жить с учетом их мыслей и представлений. Коварство же заключается в том, что само “я” человека пребывает в непоколебимой уверенности, будто оно невосприимчиво к внешнему влиянию, тогда как на самом деле легко разрушается под тяжестью социального давления. Это происходит не только потому, что у нас есть потребность чувствовать себя частью сообщества, но и потому, что эволюция сделала человека “социальным животным”, чей мозг естественным образом впитывает в себя воззрения и убеждения других[143].

Так и вижу, как Сартр раздраженно пожимает плечами, узнав, что какая‐то медиальная префронтальная кора лишает нас самобытности. Какая разница, активируется эта область мозга или нет? И даже если мы и подвержены внешним влияниям, что с того? Не подчеркивает ли это важность принятия самостоятельных решений, раз под воздействием чужого влияния нам легче сбиться с пути? Не стоит ли нам уделять еще больше внимания постижению себя? Сартр вполне мог бы утверждать, что каждый человек волен выбирать, прислушиваться ли ему к мнению других или нет.

Но в том‐то и дело, что такого выбора у нас нет. Медиальная префронтальная кора живет самостоятельной жизнью[144]. Мы не “включаем” ее, думая о других, – мы думаем о других, потому что на это настроен мозг; мысли о других – органическая часть мыслительного процесса.

Иначе говоря, социальное мышление так же свойственно человеку, как мышление вообще. Эволюция могла повести нас в сторону развития абстрактного мышления или сметливости, но этого не случилось[145]. Зато совершенствовалось социальное мышление, позволяющее нам выжить во все более запутанной системе социальных взаимоотношений между людьми. Вот почему мы постоянно думаем друг о друге.

И когда больные ругают, обманывают, игнорируют, несправедливо обвиняют или не узнают близких, может ли это не повлиять на самооценку этих людей? Однако, как и Гарсен, они решают остаться и, как и Гарсен, оказываются в аду, хотя внешне для них ничего не меняется: привычная обстановка, знакомые предметы. Гостиные и кухни, хранящие память о прежних днях, превращаются в камеры пыток, где