с изумлением на неё уставился. Отварное мясо. Шутит она, что ли?

– Маринэ, не смеши. В школьном буфете бутерброды с колбасой, свежие, со сладким чаем – пальцы проглотишь! Я каждый день покупаю, и дома тоже.

– Тебе деньги дают на буфет?

– Ну.

– А мне только на дорогу. Я ем только дома, я же тебе говорила. И только диетическое.

Отар неверяще помотал головой, помолчал, осмысливая сказанное, и предложил:

–Тогда давай ещё по парочке возьмём, до третьего звонка успеем.

– По парочке… чего?

– Марин, ты совсем, что ли? Пирожных, конечно! Возьмём «арбатских», они знаешь какие? Не знаешь? Маринэ, тебе никто не говорил, что ты с луны свалилась? Два слоя твёрдого бисквита, между ними суфле, и всё это шоколадом залито, со всех сторон. Будешь?

– Буду! Ой, они маленькие такие… Ты мне два возьми… нет, три. И ещё с колбаской бутербродик, gerai (гярэй) ?

– Чего-чего? Это по-каковски?

– Ну, ты совсем, Отари! С гор вчера спустился. Это по-литовски «ладно». А знаешь, если колбаску вместе с пирожным, то очень вкусно получается!

– Марин, ты совсем… А тебя не стошнит?

– Не говори глупостей, от колбасы не может тошнить, это же не суп из спаржи…

– Из спаржи? Это что за фигня такая? – изумился Отар.

– Это такая фигня, от которой тебя бы точно стошнило! – убеждённо сказала Маринэ, откусила пол-пирожного и, отправив вдогонку ломтик «браунгшвейской», положила на тарелку нетронутый хлеб и сказала с сожалением: «Пойдём уже в фойе, а то мы весь буфет съедим, другим ничего не останется».

Дон Микеле

Отар навсегда запомнит этот день, и в самые тяжёлые минуты (а их ему выпадет более чем…) будет вспоминать смеющиеся глаза шестнадцатилетней Маринэ, её измазанные шоколадом пальцы, пикантно-стройные бёдра в мини-юбке и голые плечи, просвечивающие сквозь блузку – розовую, с серебряными пуговицами на манжетах длинных рукавов, прозрачных и потому не скрывавших танцевально-красивых рук. И как она ела пирожное вприкуску с колбасой. И как на неё смотрели…

…На них оборачивались. Это была невероятно красивая пара, к тому же, шикарно одетая: он в импозантном чёрно-белом (чёрная с белым рубашка, пиджак из чёрной кожи и кожаные чёрные брюки, и это при том, что кожу в те времена было не купить днём с огнём), словно сошедший со страниц модного журнала – черноволосый, со смуглым нездешним лицом и точёным, с красивой горбинкой носом. Она – невероятно стройная, в невозможно короткой замшевой юбочке (закрывавшей, однако, то место, где у всех людей имеется попа, а у Маринэ вместо попы продолжались ноги) и бледно-розовой пышной блузе с прозрачными рукавами. Картину довершали перламутрово-розовые губы (блеск для губ Регина привезла ей из Каунаса, и Маринэ, не любившая косметики, на этот раз изменила своим правилам), чёрные как ночь волосы, розовые ушки в дагестанских длинных серьгах и тонкая талия.

Глаза у обоих одинаковые, агатово-чёрные, как южная ночь. Оба смотрели только друг на друга и уминали за обе щеки арбатские пирожные, слизывая с пальцев шоколадную глазурь. Им было хорошо вдвоём.

– Взгляни на эту пару! – сказал кто-то рядом. – Это же… живой Майкл Корлеоне из «Крёстного отца», Дон Микеле! И его Аполлония, только ещё юней, совсем девчонка. Ну, помнишь, когда его на Сицилию увезли, от мафии прятали, и он там девушку увидел, и женился на ней, а она потом… она погибла, машина взорвалась, помнишь?» – восторженно прошептали у Маринэ за спиной.

– Вижу. Только она не очень похожа на сицилийку, скорее на чеченку. Национальность не разбери поймёшь, лицо округлое, нежное, немного… прибалтийское, а брови горские…

– Натали, ты у меня художница от бога! Ты словно картину рисуешь, все детали видишь! Блокнот-то с собой? И не разглядывай её так, а то заметит…

–Да иди ты, Мишка, лесом, с со своим блокнотом… С собой конечно, но не здесь же рисовать! В зале нарисую, я запомнила. Нет, ты посмотри на её брови, настоящие горские брови! Соболиные! И фигурка загляденье. А её Дон Мигель весь в коже… мальчик ещё тот. Бандит с большой дороги. Так, говоришь, Аполлония в машине взорвалась? Этих так просто не взорвёшь, эти – сами кого-нибудь взорвут, помяни моё слово. Не наш менталитет. Всё, Мишка, кончай жевать и двигаем «нах хаузе». Может, я их нарисовать успею до третьего звонка…

Отар и Маринэ не замечали никого вокруг, наслаждаясь обществом друг друга, и не знали, что это был их последний счастливый вечер, за которым начнётся чёрная полоса.

Часть 18. Нечаянное обещание

Горе

Гиоргис умер за неделю до семнадцатилетия Маринэ – неожиданно для всех (и для него самого), не дожив двух месяцев до пятидесяти четырёх лет. В этот день он пришёл с работы мрачнее тучи, больше молчал, чем говорил, скучно ел (хотя на ужин были его любимые «цеппелины» по-литовски, которые у Регины получались восхитительными), и вообще был не похож на самого себя.

Маринэ угостилась мамиными «цеппелинами» в обед, и не отказалась бы ими поужинать, но «на ужин творог, Марина, и ты прекрасно об этом знаешь». И теперь – ковырялась в тарелке с творогом, в который Регина добавляла кусочки фруктов, или ложечку светлого изюма, или пару грецких орехов, разломанных на маленькие кусочки и обжаренных на сухой сковороде.

Сегодня добавкой к творогу служили ломтики свежего персика. Маринэ подцепляла их вилкой, а творог брезгливо стряхивала, обречённо дожидаясь маминого – «Марина! Ешь, как свинья!! И в кого ты такая…» (И далее по нотам, как говорила Маринэ). Когда отца за столом не было, к существительному «свинья» добавлялось прилагательное «абхазская».

Абхазов у отца в роду не было, и Маринэ не понимала, за что мама их так не любит. Хорошие, достойные люди, Маринэ нравятся, и бабушке тоже. А отец не абхаз, он просто жил в Абхазии, в доме, где сейчас живёт бабушка Этери. Маринэ представляла себе весёленькую хрюшку бабушкиного соседа Янниса Густавовича. Свиней в Леселидзе никогда не держали взаперти, их отпускали «на выпас», и весь день они бегали где хотели. Тёмно-бурые резвые абхазские свинки, ничуть не похожие на наших ленивых хрюшек, были вполне самостоятельными – ловкие, пронырливые, неутомимые искательницы приключений.

Вечером они с радостью возвращались под хозяйский кров, где «блудных детей» ждал обязательный ужин. Днём пропитание полагалось добывать самим. Однажды соседский нахальный свинёнок добрался своим вертким пятачком до малышки-пальмы, которую Маринэ заботливо поливала из лейки, считая своей воспитанницей, и с волнением мерялась с ней ростом: кто за лето больше подрос? Маленькая