Регина говорила, что ты в курсе» – Кобалия встретил равнодушный взгляд Маринэ и вскипел. Забыв, что Маринэ только окончила школу и не могла работать (впрочем, если учесть «дополнительные нагрузки», она работала с трёх лет, без скидки на возраст, при этом обязана была учиться на четвёрки и пятерки и быть благодарной родителям за заботу). Забыв, что Маринэ недавно потеряла отца, Кобалия хлёстал её гневными фразами, мало заботясь о том, какое производит впечатление: «Впрочем, зачем я тебе объясняю, тебе ведь всё равно, ты никогда не зарабатывала деньги, ты в них не нуждалась! Жила как у Христа за пазухой, на всём готовом, привыкла, понимаешь… к бриллиантовым часам!» – выговаривал семнадцатилетней жене Валико, не обращая внимания на сжавшуюся в комочек, помертвевшую от страха Маринэ. Потом решил, что от нотаций пора переходить к действиям, грубо притянул её к себе и стал торопливо расстёгивать бледно-голубое платье для фламенко… «Чёрт, сколько же здесь крючков, я до утра не справлюсь, помоги мне, Маринэ!»

Почувствовав на себе его руки, Маринэ закрыла глаза и стала думать о бабушке Этери и о Леселидзе, где три месяца в году она была счастлива. Арчил опешил: он ждал яростного сопротивления, обвинений в грубости, на худой конец, мольбы о пощаде. Но не услышал ни слова: Маринэ без возражений и слёз позволила делать с собой всё, что ему вздумается, даже не вскрикнула, лежала как мёртвая.

Увидев её залитое слезами лицо, Арчил опомнился. Ласково провёл рукой по щеке, погладил по шёлковым волосам, нежно поцеловал в розовое маленькое ушко, любуясь совершенством графических линий её тела – скорее как хореограф, нежели как любовник. Она останется такой, как сейчас, за этим он проследит. Не будет никакого вуза. Пока не родит, будет заниматься танцами. Потом – воспитывать его детей. Гиоргис говорил, что кроме ремня, других аргументов она не понимает, но с этим он повременит, девчонка не должна его бояться. Он будет с ней терпеливым и ласковым, она привыкнет к нему и будет слушаться, как слушалась отца. И любить, а не исполнять супружеский долг … Чёрт, он так старается, чтобы ей было хорошо, а она как деревянная, лежит со сжатыми губами… Да что она, заснула?!

– Маринэ! Ты что, умерла?! – взревел Кобалия.

– Ара (нет).

– Ты хоть знаешь, сколько я за тебя заплатил?

– Знаю. Отец мне сказал. Я дорого стою.

– Ничего не умеешь, зато много знаешь. Умная мне жена досталась… Ну вот что, умница. С завтрашнего дня никаких телефонных звонков без моего ведома и никакого Отара. Ты теперь замужняя женщина и…

– И далее по нотам, – закончила за него Маринэ.

Сказать, что Кобалия был в бешенстве, когда узнал, что его невеста до свадьбы потеряла невинность, значит – не сказать ничего. Кобалия нарушил данное самому себе слово и не выпускал из рук ремня, пока Маринэ не уронила безвольно голову. Арчил Гурамович бережно уложил её на диван, удивляясь тому, что не услышал от неё ни звука. Он бы остановился, он же не зверь. Сама виновата. Ничего, пройдёт. За удовольствие надо платить. Тем более – за такое.

С того дня Маринэ онемела. Молча стирала, молча убирала, молча готовила еду и кормила мужа ужином. Сцепив зубы, занималась в спортзале, куда он загонял её ежедневно, пока «позволяли сроки». И также молча исполняла супружеские обязанности. – «Мквдари хар?!» – «Диах, мэ моквди». Ты что, мёртвая?! – Да, я умерла.

Через полгода Маринэ родила сына.

Ярость

В тот вечер, когда Маринэ попросила Отара «не заставлять её унижаться и умолять», он возвращался домой, не понимая, зачем он куда-то идёт, зачем о чём-то думает, ведь жизнь кончилась – для него и для Маринэ. Они её всё-таки заставили, сломали. Сама бы она до такого не додумалась. Почему она согласилась, что они с ней сделали? Она ведь боится Кобалию, боится и ненавидит…Ярость бешено клокотала в груди, гулко бухала молотом по наковальне, в которую превратилось сердце, поднималась горячей волной, заглушая боль, опустошая душу, ибо ярость была – пустотой, вакуумом… ничем. Это «ничто» больно отдавалось в сердце, и не хотелось больше жить…

Тогда он и увидел эту девчонку, которую вели, крепко держа за локти, два тридцатилетних негодяя. Девчонке было не больше семнадцати, и она тоже хотела жить, как хотела жить Маринэ. А впереди у девчонки была – пустота. Как у Маринэ. Отар криво улыбнулся, пропуская парней – мол, мне нет никакого дела до того, куда вы её ведёте и что собираетесь с ней делать.

А потом нанёс смертельный удар сзади: одного надо было убить, с двумя тридцатилетними верзилами он вряд ли справится, ему всего шестнадцать. А девчонка молча кричала о помощи: кричали её глаза, её нежное девичье тело, её семнадцать лет, её ещё не начавшаяся жизнь…

За жестокое убийство с отягчающими обстоятельствами Отару дали двенадцать лет колонии строгого режима. Отец на суде не произнёс ни слова (Отар рассказал ему всё. И про Маринэ тоже рассказал). Мать смотрела на Отара полными слёз глазами и тоже молчала: что теперь говорить, остаётся только ждать… двенадцать лет. Отар никому не даст себя в обиду, хоть в этом можно не сомневаться. Этот чёртов гитарист отвёл его туда, где мальчика научили убивать голыми руками, и теперь ему придётся за это расплачиваться. Только бы он не убил никого в колонии, ведь за это ему добавят срок! Дрожащими губами она сообщила мужу о своих опасениях. Майрбек смахнул слезу, улыбнулся жене и обнял её за плечи: «Не убьёт. Он мне обещал». Альбика прерывисто вздохнула и… тоже улыбнулась: если отцу обещал, значит, не убьёт. Через двенадцать лет их сын вернётся. Хорошего они вырастили сына.

На них бросали осуждающие взгляды: вырастили убийцу и радуются, это ж надо – в шестнадцать лет голыми руками шею сломал человеку, только за то, что сигаретой его не угостил. Такова была версия оставшегося в живых «свидетеля», безоговорочно принятая судом, и Отар пожалел, что оставил его в живых, только покалечил. Это была ошибка. Больше он не допустит ошибок. Будет вести себя достойно и не поддаваться на провокации. И через двенадцать лет… увидит свою Маринэ!

Часть 20. Алаш

Двенадцать лет спустя

…Через двенадцать лет он ехал в дребезжащем трамвае на встречу с прошлым. Ему исполнилось двадцать семь, и он мог шутя справиться с четверыми, а с финкой и с девятерыми, с финкой он обращался виртуозно. В колонии