на Марго. Все поклепы на его друга исходили от Марго, только под ее влиянием Эмануэль решил, что Эман заменил у телефона личного секретаря председателя. Эман — предатель, связующее звено между Шаттихом и химическим концерном; Эман — сотрудник незримого отдела контроля: все это выдумки Марго, кинофантазии ревнивой женщины. «До чего только не додумается женщина с разнузданным воображением. Марго даже вбила себе в голову, что доберется до мифической высочайшей особы, именуемой Карлом Великим». Эмануэль решил раз навсегда утвердиться в своем хорошем мнении об Эмане и не брать под сомнение порядочность своего друга. Он пожал руку Эману, и друг ответил на рукопожатие, он все понял.

Наконец они увидели по явственным признакам, что Мулле дурно. Не устраивать же публичного спектакля: они повели его в дом. К счастью, их выручила отзывчивая особа — жена швейцара. Она бросилась из своего закутка вверх по деревянной лесенке. Платье на ней было в обтяжку, а следы бурного прошлого, запечатлевшиеся на ее лице, не изгладились даже сейчас, в минуту смятения. Но Мулле она встретила, как встречает сына испуганная мать. С помощью его спутников она отнесла его вниз, прося только об одном — не разбудить Ландзегена.

Муж спал в каморке за кухней, куда они вошли; его живот мерно ходил вверх и вниз под шерстяной фуфайкой.

— Мужчина! Вечно дрыхнет, — сказала жена и прикрыла дверь.

— Уж я-то не дрыхну, — самодовольно сказал Мулле, пытаясь стряхнуть с себя всех и устоять на ногах. Это у него не вышло, но он сумел еще спросить: — Мелани, разве я дрыхнул у тебя когда-нибудь? Что я у тебя делал, Мелани?

Женщина закатила глаза; это означало, что на Мулле не следует обращать внимания. Эман насторожился; Эмануэля тоже удивила эта новая сторона жизни Мулле, так неожиданно открывшаяся. Тем временем у самого виновника происшествия наступил кризис, фрау Ландзеген поддерживала ему голову, пока он облегчался.

Затем она его уложила и прикрыла ему мокрым полотенцем лоб и глаза.

— Ну, теперь ублажила обоих, — произнесла Мелани. — Этот бедняга — добрый малый, может не все у него дома, но человек он порядочный. Видит бог, хочется быть заместо матери такому дитяти!

— Он уже сегодня был у вас? — спросил Эмануэль. — Ваш муж и тогда, может быть, спал?

— Этот только и делает что дрыхнет, — уклончиво сказала женщина. — Или же что-то сочиняет, а что — про то он вам не скажет.

Эмануэль все же пересмотрел в свете новых фактов сообщения, которыми Мулле потчевал в баре своих собутыльников. Не с Норой Шаттих он спутался. Да и как бы он попал к Норе! Оставалось только выяснить, при чем здесь сам Шаттих.

— А какие у него дела с Шаттихом? — спросил Эмануэль обуреваемую материнскими чувствами подругу бедного малого.

— Он хочет его убить, — сказала напрямик фрау Ландзеген. — Я всегда советую ему по крайней мере выждать, пока не дознается, куда Шаттих упрятал его мать. Если он ее действительно упрятал, как думается Эриху. Боже правый, сколько людей неизвестно куда подевалось во время войны! И у меня не обошлось без потерь, — сказала она вскользь. — А что может знать Эрих Мулле о своей матери? Сроду он ее не видал. И чтобы такой господин, как Шаттих, ее совратил? Не похоже! Шаттих — и совращать? Да никогда в жизни, — сказала она, бросая лукавые взгляды на Эмана и его приятеля. Казалось, она решала, на ком ей остановить выбор, и оба поспешили испариться. Мулле храпел, соревнуясь с портным Ландзегеном, который спал рядом. Они покинули разочарованную Мелани.

— И еще одно, — сказал Эман уже в дверях. — Кого это вы недосчитываетесь в вашем почтенном семействе?

— Моей сестры, — ответила Мелани. — Она служила уборщицей на Курфюрстендамме{5}. И вдруг исчезла.

На улице Эман сказал вполголоса:

— О том, что мы слышали, конечно, распространяться не стоит.

— Почему? — спросил Эмануэль. — От Шаттиха можно всего ожидать.

Эман как-то странно, искоса, посмотрел на него. Эмануэлю почудилось, будто его оценивают и в эту минуту решают его участь. Но у Эмана всегда были такие повадки. Впрочем, он тут же объяснился:

— Разумеется, я и думать не хочу о глупой басне насчет пропавшей матери нашего друга Мулле. Пусть разыскивает ее сам. Она и ее деньги, деньги ее соблазнителя — все это его мечты. Шаттих — его отец? Это слишком хорошо, чтобы быть правдоподобным, — напыщенно сказал Эман. — Нет, я думаю о твоем изобретении, вот это реальный факт! — Последние слова были произнесены проникновенным тоном.

— Что и говорить, — подтвердил Эмануэль. — И как я ни ломаю себе голову, я все яснее вижу, что здесь мы этого дела не сделаем.

— Здесь?

— То есть в Германии.

— Но если не в Германии, это же государственная измена — так по крайней мере говорит Марго… — Эман прикинулся удивленным.

— Да, так говорит Марго.

— Я и сам сказал бы это, если бы только дело шло не о тебе и всей твоей будущности!

И тут Эмануэль понял то, в чем ему так хотелось убедить себя: Эману трудно было сладить со своей совестью и пойти на государственную измену. Но восторжествовала дружба! Незачем было это друг другу высказывать, они прошли рядом несколько шагов с чувством взаимной симпатии.

Друг искал, исподволь нащупывая правильный путь.

— Вряд ли нам обойтись без расширения радиуса наших действий, — сказал он тоном стратега. — Да, придется включить сюда и Берлин. Мои тамошние связи… — пауза, — могут пригодиться… Они сами указывают желательное направление.

— В сторону государственной измены? — спросил Эмануэль простодушно, для полной ясности.

Эман сначала пропустил его слова мимо ушей.

— Дорогой мой, все образуется. В Берлин мы поедем вместе. Я сведу тебя с одним иностранным агентом. У меня есть знакомства в кругах, пользующихся правом экстерриториальности.

Это были громкие слова, они ошарашивали слушателя и уже сами по себе отбивали охоту задавать вопросы. А этот тон превосходства, а легкость, с которой они слетали с уст говорившего…

— Сложнейшая задача, такой еще не было в моей практике. О, не само дело. Переговоры — на этом я собаку съел. Но ведь тебя-то нельзя ни на минуту терять из вида.

— Меня?

Эман сбоку бросил на него быстрый взгляд. В самом ли деле он такой уж простачок? И вернулся к теме государственной измены: мысли Эмана во время разговора шли зигзагами, да и сам он вычерчивал зигзаги по тротуару.

— Я уже как-то говорил тебе: верность родине выражается не в том, чтобы оставаться нищим. Это не есть служение родной стране. Она вменяет нам в обязанность обогащаться всеми дозволенными