– Я не работал на радио, – беспечно соврал Астманов. – И на дари пишу печатными буквами.

Зорькин сощурил и без того узкие монгольские глаза и уже на русском продолжил:

– Не ври старшим! Не только работал, но и зарабатывал прилично на радио и на телевидении в Порт-Ветровске. Все сведения из твоего личного дела, когда в корреспонденты определялся. И еще кое-откуда. Огласить?

– Так это… Я про агрономов, доярок писал, сельский дневник вел, ну, стихи читал.

– Хватит прикидываться, – пристукнул папкой по столу Зорькин. – Вот в этом «кондуите» все есть, все известно. И про твои сценарии в институте, про фотографии, материалы в окружной газете, очерк в Воениздате. Вот и будешь писать о боевом содружестве ВС ДРА и воинов-интернационалистов, о благородных поступках… Все. Расти. Это, брат, международная задача. Владимир Николаевич, оформляйте ему командировку. На месяц. В распоряжение политотдела армии. Кстати, творить будешь на могучем русском языке. Переводчиков там достаточно. Пишущей братии нет.

Ох, не к месту была эта командировка. Другая задача стояла перед Астмановым: добраться к Сары-тепа, попасть на высоту 503. Трижды уже к «часу быка» просыпался он от кошмарного сна: будто убил человека и прячет труп, который все время находят… На этом самом месте Астманов просыпался от бешеного сердцебиения и чуть не вслух благодарил Господа за то, что это сон. Понимал, однако, Алексей, дается ему предупреждение, но в чем, какой тайный смысл у этого кошмара? Конечно, не исключено, что пули, выпущенные им в дорожных стычках, могли кого-то и отправить к праотцам, но ведь там, в перестрелках, все равны. Нет греха, нет преступления. Моджахед – в канавке, за кустиком, ты – в броне или в окопчике…

С мрачными мыслями Алешка забрался в «АН-26-й» и, задыхаясь в разреженной атмосфере грузового отсека (гермокабина была набита под завязку), через час очутился в Кабуле, для того чтобы к полудню совершенно точно узнать, что никакого радио «Ватан-Афган-Бабрак гак», или как там его еще, – не существует! Конечно, Зорькин не сказал всей правды. Не обязан полковник старлею карты раскрывать. А правда состояла в том, что афганцы упорно играли на укрупнение штата будущей редакции и усиление технической части, а советская сторона предлагала обойтись скромным военно-полевым вариантом. Умудренные теорией и практикой советского социализма, афганские товарищи понимали, что, пока они оттягивают выход в эфир, еще можно рассчитывать на интернациональную помощь в виде денег, техники, горючего, стажировок в редакциях иностранного вещания Москвы, Ташкента, Душанбе и прочие блага. Через пять лет(!) согласований победит советская точка зрения. Армейское афганское радио выйдет в эфир на языках дари и пушту, с повтором вечерних выпусков наутро, с дальностью устойчивого приема не более ста пятидесяти километров в ночное время. Но это будет через пять лет, а пока Астманов сидит безвылазно в старинной крепости Бала-хиссар и обрабатывает хронику добрых дел и фактов боевого содружества.

В Бала-хиссар к лету восьмидесятого года дислоцировался полк десантников 103-й воздушно-десантной дивизии и армейский агитационный отряд. Поскольку англичане, построившие крепость в девятнадцатом веке, на такой гарнизон не рассчитывали, жилось тесновато. Журналистов, как подразделение временное, разместили в двух казематах, рядом с полковой разведкой. Соседство было замечательное. Можно было ежедневно черпать свежую информацию о боевом содружестве. Разумеется, с известными поправками.

К примеру: «зеленые» вошли в кишлак, чаю попили, барахла набрали и назад, мол, все спокойно. Ну, мы для проверки выдвинулись, были данные, только подошли – «духи» и засветили. Еле выскочили. Так сначала мы зеленым мон…лей наваляли, кто под руку попался, разоружили. А потом два часа долбили этот Мухель «гвоздиками». Там «дух» на «духе» сидит. Уходили – мост рванули и пяток «монок» поставили на подходах. Надо еще туда нагрянуть. Хорошо бы без «зеленых», они с «духами» заодно, сволочи». «Монки» – мины осколочные направленного действия – были популярны среди десантников за безотказность и свое убийственное, прямо-таки снайперское действие.

После незначительной правки рассказ звучал так: «Ночью в советскую воинскую часть, которой командует полковник (имярек), поступил сигнал о том, что банда, пришедшая из Пакистана, намерена напасть на кишлак Мияхейль. Времени оставалось немного, поэтому советские воины-интернационалисты перекрыли вместе с воинами ВС ДРА пути подхода наемников. Бандиты, увидев, что в кишлак им не войти, решили спровоцировать советские посты на боевые действия и обстреляли их. Но провокация была сорвана. Солдаты Апрельской революции, действуя отважно и умело, вышли в тыл противника и метким огнем рассеяли банду. Когда советские воины узнали, что в ходе уничтожения банды был поврежден дом местного учителя, то в ближайшую субботу приняли бескорыстное участие в ремонте дома. Скоро в Мияхейле состоится еще один субботник, в котором также примут участие советские и афганские воины. Планируется отремонтировать участок дороги и мост. Кстати, недавно на дорогах, ведущих в Мияхейль, советские саперы обезвредили несколько противопехотных мин, установленных врагами мирной жизни».

Отчеты о благородных поступках из воинских частей были так же однообразны, как облик благородного человека в соцреалистической литературе. Солдаты помогали афганским товарищам во всем – от строительства мечетей до сбора урожая. Только что овец не помогали пасти! И никогда не воевали. В лучшем случае снимали мины и оборонялись на постах у охраняемых объектов.

«Горек хлеб военного корреспондента, – размышлял Астманов, – но это все же хлеб. Хорошо, что весь этот злостный бред пойдет в эфир без имени автора… Но все одно – скверно на душе».

А вот душу в Бала-хиссар можно было лечить ежедневно – водка в Кабуле стоила дешевле, чем у родных границ, в Кундузе. А что касается работы, так Астманов предпочел полуправду – полному вранью. Все выдумывал от первого до последнего абзаца, в том числе и названия населенных пунктов. Эти «кала», «хейлей» и «тепа» в Афгане было, как Алексеевок в Союзе. И все это надоело хуже горькой редьки. Душа и полковник Зорькин просили крупных форм. Так он дошел до матерого агента по кличке Аламас.

На двадцати страницах печатного текста (авторский лист!) Астманов выращивал афганского Джеймса Бонда. Герой, несправедливо обиженный в королевские времена, запутался в политических течениях и встал на сторону врагов Апрельской революции. Конечно, Аламас был неуловим, жесток, прекрасно владел всеми видами оружия. Он охотился за активистами партии, устраивал диверсии на дорогах, подрывал мосты и линии электропередачи. Правда, и у него была слабость: безмерная отеческая любовь к дочери – ученице кабульского лицея «Истикляль». Конечно, дочь не знала, что отец жив, конечно, Аламас под видом сельского учителя посещал лицей и видел издалека, как расцветает Анахита… В конце концов стало ясно – героя пора убивать. Для этого Аламас на двух страницах прозревал, затем, осознав, что все эти годы боролся со своим народом, испытал духовный кризис и вступил в конфликт с иностранными хозяевами. А тут еще пришло трагическое известие: юная моджахедка Парвина, получив от главаря банды ядовитые таблетки нервно-паралитического действия, засыпала их в бачок с питьевой водой в лицее «Истикляль». Первой отравленную воду выпила Анахита. Девочку Астманов решил не убивать – ее с огромным трудом спасли в советской клинике в Кабуле. И спас ее тот самый врач, чей пятилетний сын погиб, подорвавшись на мине, установленной Аламасом в старом Советском районе Кабула. В повестушке образовался «индийский» стержень, столь любимый в Афганистане и СССР. Теперь можно было перебросить Аламаса из недружественной страны на родину с новым заданием, в ходе которого он, лично перебив половину банды, погибает сам с изощренными проклятиями в адрес своих хозяев и всех, кто противостоит Апрельской революции.