Лиза тихо вздохнула.

Она ожидала, что будет бедно. Она знала, что, хотя в Берлине ее отца и называли General и Excellenz, на деле-то он был фабричным рабочим, Парижским пролетарием, – значит, – и обстановка должна была быть соответствующей. Но такой бедности Лиза все-таки не ожидала…

Комната была очень мала. На полу лежал – гордость Егора Ивановича – очень старый, очень потертый, выцветший, но настоящий марокканский ковер. У стены было «сомье», разворачивавшееся на ночь в постель, у окна – старое кресло, показавшееся Лизе подозрительно грязным. Рядом с дверью из прихожей была еще узкая дверь. Там была уборная, с белой эмалированной сидячей ванной, с блестящими кранами холодной и горячей воды.

– Конечно, – не дворец, но все очень чистое… Дом новый… Тут еще и не жили…

– Ах, милый, милый папа! – обнимая отца, сказала Лиза. – Ну, конечно, все прекрасно… Все так трогательно прекрасно. И мы тут с тобою отлично заживем. Тебе легче будет со мною…

Шофер, привезший их со станции, в прошлом – офицер, втащил сундук Лизин и порт-плед Акантова:

– Вот, ваше превосходительство, кажется, и все ваше имущество…

– Спасибо вам, Николай Семенович… Да что же, вы сами-то, я помог бы вам…

За ним в комнату вошла толстая, неопрятная женщина.

– Это наша консьержка, – успел сказать Акантов дочери. – Прошу любить и жаловать…

Консьержка протянула Акантову грязноватый листок бумаги и сказала:

– Мосье… Pardon, monsieur, я забыла вам сказать… Тут вчера приходила одна дама… Une russe[36]… Очень сожалела, что не застала вас, и просила, чтобы я, как только вы приедете, дала эту вот записку…

Акантов пробежал написанный карандашом строчки.

– Ах, Боже мой!.. Боже мой, – воскликнул он. – Какой ужас!..

– Что случилось, папа?

– Да вот что… Жаль, Николай Семенович уехал… Мне, ведь, ехать сейчас надо. Тебя одну оставить придется… Вот, прочти, – Акантов подал дочери записку, и та прочла: «У Леонтия третий удар… Лежит без движения двенадцатые сутки. Я с Татой сбились с ног. Зайдите, посоветуйте что-нибудь. Н. Февралева».

– Может быть, папа, я могу помочь, – поднимая на отца глаза, сказала Лиза.

– Ну, что ты?.. Это такой ужас… Такая бедность!.. Февралев, подполковник, бывший подполковник… Он мой товарищ по корпусу и училищу… Страшный неудачник… У него жена и дочь твоих лет… Да, придется, придется мне ехать сейчас, надо что-нибудь придумать, помочь им надо…

– Хочешь, поедем вместе… Может быть, я могу быть полезной тебе и им.

– Ну, зачем?.. Только ты их стеснишь, в их бедности и горе… Да и тебе нужно отдохнуть после дороги, ишь, какая ты бледненькая стала…

– Ты, папа, хотя кофе напейся…

– После… После… Вот тебе пятьдесят франков… Консьержка тебе покажет… Тут, совсем подле нашего дома, есть лавки… Купи себе что-нибудь на завтрак, чаю купи, хлеба… От Февралевых я поеду на завод… К вечеру буду дома, вот тогда чайку вместе и напьемся…

Акантов торопливо вдевал руки в рукава пальто; он очень торопился. Лизе было жаль отца:

– Право, напейся раньше и закуси, я живо сбегаю в лавки. Куда ты так торопишься?..

– Ехать далеко. Это в латинском квартале, в центре Парижа. Хотелось бы к обеденному перерыву попасть на завод, заявиться надо, чтобы завтра с утра и на работу. Дорогой я где-нибудь перехвачу чего-нибудь… Ты обо мне не беспокойся, ведь я здесь свой человек…

Акантов быстро сбежал вниз и скрылся в стеклянном проходе. Хлопнула выходная дверь. Лиза вошла обратно в квартиру, заперла на ключ дверь, подошла к окну и опустилась в старое, просиженное кресло… За окном – пустыри. Утренний туман скрадывает дали. Скупо светит осеннее солнце. Под окном небольшой сад. Старая липа, два тополя, кусты боярышника и бузины, с почерневшими от городской копоти листьями. За садом – небольшой опрятный домик-дача, с черепичной крышей, за ним просторы «пустопорожних» мест… Серый забор из тонких бетонных плит окружает большую площадь, заваленную досками, бревнами и кучами каменного угля. Еще дальше – низкие и широкие постройки гаражей, сараи навесы; под ними лежат черные водопроводные чугунные трубы. Потом, до высокой железнодорожной насыпи, пустыри, поросшие бурьяном, бурой косматой травой, крапивой, лопухами и чертополохом.

За железной дорогой, под серебристым покровом тумана, голубеет даль полей, с пестрою россыпью маленьких домиков с красными крышами, – окраина… Шумы города несутся в окно…

На дворе грузят автомобили, и резко раздаются удары падающих досок. По насыпи, сверкая окнами, промчался чистенький поезд электрической дороги и гулким грохотом наполнил комнату.

В роскошной квартире тети Маши, на пирушках у барона, на его яхте, на его машине Лиза носилась по Германии… Она отдыхала… Отчего ей было отдыхать на серебристом пляже Балтийского моря?.. Она ходила с молодежью в длинные экскурсии по окрестностям Берлина… Там она… любила… Что будет делать она здесь?.. Она будет, конечно, будет верна своей любви, верна – до гроба… Она никогда и нигде не забудет Курта…

Солнце поднималось над пустырями. Пыльной скучной дымкой покрывались низкие постройки и поля. Снова гудел и мчался алый, блестящий поезд.

«Куда он мчится?.. Какие там поля, леса, какие живут там люди?.. Кого я встречу здесь?.. С кем буду работать?.. Что значит – работать?..».

С улицы доносились гудки автомобилей и шум проносящихся машин.

В самой комнате – могильная, глухая тишина.

Что будет тут делать Лиза?.. Работать?.. Лиза еще не работала: она училась. Она добывала право на работу, добывала знания… Доктор философии!.. Она читала доклады перед профессорами и на блестящем немецком языке говорила о самых сложных вещах… Никто и верить не хотел, что она не немка… Она жила полною, кипучею жизнью.

Лиза опустила голову и закрыла глаза. В комнате и в доме была будничная тишина, за окном – город, новый и чуждый, пел свою песню труда. Лизе сквозь шумы города слышалась старая милая песня ее Родины.

Красный орел Бранденбурга высоко парил в небе… Под ним стройные, бронзовые сосны, озера в зелени кустов и плакучих ив, извивы Гавеля, вся прелесть Лизина детства, девичества и первой любви…