А в старшие пионеры, потому что было ему тогда уже полных пятнадцать. Так что на пароход «Sontay», пришвартовавшийся в Кронштадте, он попал не только без особого права — 15 лет был верхний край возрастной планки, — но и безо всякого на то желания. Взрослого мальчишку бомбежки Герники пугали куда меньше, чем чужбина. Как чувствовал…

Впрочем, Родриго повезло. Он не загнулся от малярии или туберкулеза в непривычном сыром климате, не пропал без вести после отказа вступать в комсомол или принимать советское гражданство, хотя разочарование в советской действительности наступило довольно быстро…

Вопреки романтической версии и, несмотря на лучшее, в целом, отношение властей к «испанским» детям (нормы содержания одного воспитанника «испанского детского дома» до войны были в 2,5–3 раза выше, чем для воспитанников обычного советского детдома), для них характерно было следующее, довольно оригинальное для тех времён, мнение: «Здесь рабочий класс живет хуже, чем в капиталистических странах».

…И не загнулся от голода и дизентерии во время эвакуации в Саратов — их, брошенных на запасных путях, вовремя нашел представитель КИМа…

Зато уже весной 42-го попал Родриго в «школу Старинова».

Именно в ту пору при легендарном товарище Старинове, начальнике Высшей оперативной школы, ветеране Гражданской войны в Испании, была создана целая диверсионная группа, состоящая из испанцев[11].

На чуть более сытных харчах Генштаба, несмотря на бесконечные учения и изнурительные тренировки, жилось куда лучше…

Правда, недолго.

Пришло время оплатить и этот счёт, как в своё время сомнительное спасение от режима Франко под заботливое крыло режима Сталина.

Впрочем, и без того горячую испанскую кровь юноши перспектива отомстить фашистам за гибель родителей — баскских коммунистов — только кипятила «благородной яростью». Жизнь, — она словно вернулась, ею двигали теперь высокий смысл и особая значимость, а не один только инстинкт самосохранения.

Тут была война.

Тут, по идее, всё было как когда-то в немыслимо далёкой теперь родной Испании. Русские «Los companeros» — по нашу сторону баррикад, немецкие «Los fascistas» — враги…

Вот только как-то быстро, скомкано, и без всякой патетики случился этот «священный бой».

В октябре 43-го, по распоряжению Ставки, специально отобранных диверсантов из числа участников Гражданской войны в Испании, а также «испанской группы» разведшколы Старинова, стали готовить для диверсий на железнодорожной магистрали Джанкой — Владиславовка — Керчь, основной линии снабжения Таманской, а позднее и Керченской группировки войск противника.

«Почему именно испанцев?» — спросил тогда Родриго у своего нового командира капитана Мигеля Боске.

«Нам легче маскироваться под румын, юноша. Мы всегда действуем у них в тылу. Родственнички как-никак, мать их за ногу»… — закончил Боске непонятно по-русски.

И вот теперь Родриго ловил дьявольских родственников в кольцевую мушку немецкого «маузера».

Коричневая фигурка всплеснула руками, выронив такой же, как и у Родриго, карабин, и сползла вниз по кирпичному брустверу.

Это был уже не первый румынский фашист, которого за последний час-полтора (а может, всего за несколько минут — счет времени потерялся), застрелил Виеске.

Всё происходило, как в малярийном бреду памятной осенью 37-го. Но тогда, после получасовых кошмаров, злобные демоны рассеивались и уступали настойчивому голосу медсестры Марии, поддавались её спасительно-холодным рукам со спасительным компрессом. Эти же дьявольские отродья отступать и не думали, напротив. Только угомонился один, пойманный в прицел, и уже следующий высек искры и кирпичную крошку у Виеске над головой, выскочив откуда-то справа, из-за баррикады рассохшихся бочек.

Родриго передёрнул затвор и спустил курок. Мимо!

Но румын благоразумно залёг, рухнув, где стоял, в мятом и рыжем, как промасленная ветошь, бурьяне. Значит, есть пара секунд, чтобы перезарядить карабин — в патроннике пусто; но надо ещё успеть и снарядить хотя бы одну обойму командиру, его «шмайссер», словно калеченый без магазина, заброшен за спину, и управляется командир одной левой. Правая, с кое-как перевязанной кистью, вся в крови и почти не слушается майора, — как тут перезарядишь…

С тех пор как ошеломленный слепяще-белой вспышкой прожектора, едва не прошитый огненными пунктирами трассеров, Родриго покатился по прелой траве костровой площадки, наматывая на ноги стропы парашюта, он, кроме майора, никого из своих больше не видел.

Нет, не совсем. Несколько секунд где-то рядом, видимо, прикрывая их приземление, ещё часто грохотала «пила Гитлера» — немецкий пулемет МГ-42 в руках Луиса Мендоса; и Родриго, кажется, даже видел краем глаза, как Луис кувыркнулся в чёрную бездну за край обрыва, подброшенный огненной кляксой разорвавшейся гранаты…

Если, конечно, это был Луис.

Скорее всего, Луис, — чуть позже решил Виеске, припомнив ранец за спиной пулемётчика с притороченной к нему жестянкой для пулеметной ленты.

А тогда было не до того.

Родриго рванулся в спасительную мглу близкого — в десятке шагов — леса, прочь от треска и грома, огненных брызг и вспышек.

Нет, конечно, он не хотел бросить своих, не хотел спастись такой ценой, — только сообразить, перевести дух, понять, где кто, где что?.. Но оказалось, что ноги его спутаны стропами, как у стреноженной лошади, и можно только ползти на локтях, волоча за собой тяжеленный ком парашюта, но и то…

Извиваясь ящерицей, Родриго проделал всего несколько футов, как на него обрушился враг. Толкнул в спину, едва он попытался вывернуться, так что парнишка уткнулся лицом в траву, пахнущую мирной грибной прелью…

И перехватил руку Родриго, рефлекторно потянувшуюся к кобуре на поясе.

Карабин-то даже не взведенный… Стрелять, болтаясь на парашютных стропах, наука нехитрая, но куда стрелять, когда внизу такая мешанина огня и тьмы?.. Карабин отлетел в сторону сразу по приземлении — Виеске упал на пологий склон, ещё и парашютом дёрнуло так, что покатился кубарем сразу, только замелькали в глазах огненные пятна, размазываясь в полосы…

Родриго уже твердо решил продать жизнь подороже — слухи о немецком плене в разведшколе ходили один другого жутче — хоть и не представлял себе ещё, как он это сделает. В таком положении — придавленный и почти раздавленный тушей фашиста — он и до гранаты, прицепленной как раз для такого героического исхода, к нагрудной лямке парашюта, дотянуться не смог бы… Как вдруг «фашист» горячо зашептал ему в самое ухо: