Один из них показывает мне им написанное. Совместно мы решаем, как встроить эти страницы в создаваемое произведение — какое место должны они занять, что они нам скажут. Молча, в напряженном ожидании, смотрит он, как я читаю его слова.

Писатель, сочиняющий рассказ, сочиняет и рассказчика этого рассказа. А рассказчик рассказа сочиняет себе слушателя. Они сочинили Спонтини, Спонтини сочинил меня. А теперь я пытаюсь наново сочинить их, всех.

И как мост есть в действительности некий процесс изменения и обмена, так же и эти каменные изваяния должны ежемоментно воссоздавать себя наново. Постепенное распыление, растворение их формы, их лиц, их рук и ног, пока не останется ничего, и то, что давало им жизнь, будет рассеяно по всему городу. Песчинка, смытая дождем с глаза святого Антония, она падает в лужу, разлившуюся на каменной мостовой, и лежит там, пока не вернется солнце, пока не высохнет лужа. Ветер подхватывает песчинку, несет ее через город, в поля, и роняет на бурую влажную землю. Однажды она попадет в пшеничный колос, сумеет пробраться в муку, в буханку хлеба, на стол человека, который съест в результате часть статуи, стоявшей — одно, кратчайшее мгновение — на мосту, который и сам есть лишь призрачное видение, мимолетная мысль.

Здесь, в камере, я читаю эти, ими мне данные слова. Я пытаюсь представить себе их место в законченном тексте. Я пытаюсь догадаться, в чьем повествовании я нахожусь, кто я там — главный герой или случайный персонаж в жизни кого-то другого. Но голоса продолжают меня тревожить; они отвлекают меня, не дают мне думать (а может быть, эти голоса, они и есть мои мысли?). Если бы только я сумел с ними справиться, сумел подобрать для этого верный способ и верный момент. Тогда наступит тишина, они не будут меня больше тревожить.

Теперь Шенку стало понятно, как разрушалась личность Спонтини. Он представлял себе его — в застенке, повредившегося рассудком, усомнившегося в собственном существовании. И Вайсблатта, его творца, истерзанного неотступным вниманием ненужной ему женщины.

В «Афоризмах» разрабатывалась идея, высказанная Шенку куратором во время последнего их разговора: что личность, и даже разум, может некоим образом составиться из частей, взаимодействующих почти случайным образом. И что не только мысли и ощущения, но даже и смысл, подлежащая структура мира, все эти вещи могут оказаться, при всей своей вроде бы сложности, пустыми видениями, призраками призраков. И если Шенк сумеет найти удовлетворительный ответ на эти вопросы, обязательно ли это значит, что найденный им ответ существовал заранее, на манер записки в конверте, поджидающей читателя? Было ли искомое им решение извечно предписано небесами, или оно некоим образом возникает из небытия в процессе поисков? Сомнения, подозрения могут усмотреть вину в любой невинности, могут превратить любой, самый невинный и будничный эпизод в неопровержимою улику.

Шенк сделал слабую попытку вернуться к своим картам. Карта есть прояснение мира, приведение в разумный порядок его безнадежной неразберихи, идеальный мир, в котором все распутано, систематизировано и размечено разноцветной тушью. Карта есть осуществление неосуществимой мечты перенести мир на бумагу. Шенк взглянул на Генеральный План Города Ррайннштадта, великолепно исполненное графическое представление концепции, место, нигде не существующее. Недостижимое совершенство.

И тут же вспомнилось, как в первый же день его работы в Картографическом отделе мастер показал ему карту одного из средиземноморских островов и попросил измерить длину береговой линии. Шенк сделал все как положено: уложил по берегу бумажного острова нитку, измерил ее и умножил длину нитки на масштаб. Однако мастер сказал, что полученный ответ не имеет никакого отношения к действительности. Затем он дал Шенку другую, значительно большую и более подробную карту и попросил повторить измерение. Новая задача оказалась не в пример труднее. На участках берега, бывших прежде вроде бы гладкими, появились выступы и зазубрины, бухточки и фьорды, так что укладывание нитки превратилось в долгую, утомительную работу, а результат измерения получился неожиданно большим. А представь себе, сказал мастер, что ты измерял бы береговую линию на местности. Тебе пришлось бы огибать не только каждый мыс и бухту, но и каждую скалу, каждый камень, каждую песчинку. Измеряя эту длину со все большей и большей точностью, ты получил бы бесконечную последовательность ответов, все более приближающихся к недостижимому пределу — к бесконечности. Ну и какой же, спросил мастер, можно сделать из этого вывод? Что мир представляет собой коварное хитросплетение аномалий и неточностей, что тщательное его изучение неизбежно ведет к расходящейся последовательности выводов, к хаосу и парадоксам. И только в Ррайннштадте, в этом нереальном, но зато идеальном городе чистейших абстракций, достижима столь желанная разуму точность.

Чем больше узнавал Шенк об Эстрелле, тем больше ему казалось, что понять ее будет ничуть не проще, чем измерить береговую линию этого далекого острова. Ее образ бесконечно разрастался и усложнялся, за каждой разрешенной загадкой открывались десятки новых. Телесное обладание отошло в его мыслях на задний план, стало казаться чем-то мелким и банальным. Понять, объяснить — вот к чему стремился он теперь. Шенк хотел, чтобы Эстрелла была подобна хорошей карте, чтобы ее душа лежала перед ним, расчерченная во всех мельчайших подробностях, с точным указанием всех стремлений и побудительных мотивов.

На этом месте размышления Шенка были прерваны Грубером, пришедшим с какими-то вопросами по работе. Однако вскоре стало ясно, что его интересуют не ручьи и канавы, а нечто совсем иное.

— А кто это к тебе приходил? Что ему было надо?

Шенк не очень внятно объяснил визит Вайсблатта необходимостью прояснить некую рутинную проблему. Грубер выслушал это жалкое вранье с очевидным недоверием, однако спорить не стал.

— А как там у тебя с этим Спонтини?

По тону, каким был задан этот вопрос, чувствовалось, что Грубер не столько интересуется делами Шенка, сколько хочет напомнить ему о своей осведомленности. Хотя последние события и заставили Шенка пересмотреть свое отношение к Эстрелле, он все еще воспринимал Грубера как соперника и не очень хотел обсуждать с ним подобные вопросы.

— Ты говорил, что он есть на какой-то там карте, — не отставал Грубер. — Это на какой же?

Было ясно, что любые попытки уклониться от этого допроса только укрепят Грубера в его подозрениях, так что приходилось отвечать.

— Он был однажды в Ррайннштадте, — сказал Шенк, — во всяком случае, мне так кажется. Но потом кто-то стер его имя. Спонтини усомнился в своем существовании, начал считать себя вымышленным персонажем.

— И был, как мы с тобой знаем, абсолютно прав.

— Да. Так что в действительности он был куда нормальнее большинства людей, считающих себя нормальными.

— Да уж, — усмехнулся Грубер, вставая со стула. — Похоже, Шенк, что не в том ты отделе работаешь.

Он повернулся и вышел из кабинета.