Судья встал и огласил приговор. В течение двадцати четырех часов этот человек должен быть повешен здесь же, в лагере. Это был способ показать всем заключенным, насколько суровым может быть наказание. Далее судья заявил, что подобным людям не место в Советской стране. Он спросил у толпы, согласна ли она с вердиктом, и все ответили «да». На следующий день была сооружена виселица, а затем ранним утром в 4 часа того человека повесили. После подъема многие собрались у виселицы, чтобы посмотреть на происходящее. И перед их глазами предстало прямое свидетельство того, какими могут быть последствия неповиновения. Администрация оставила тело, это ужасное средство устрашения, висеть в течение суток.

Примерно в это время началась большая чистка заключенных. За первую половину апреля 1944 года примерно 7 тысяч человек отправили из нашего лагеря в лагеря Сибири. Приговоры этим людям могли были разными – от 3 до 20 лет. Среди осужденных были и высокопоставленные русские офицеры. Еще 3 тысячи человек отправились из лагеря в штрафные подразделения на фронт. Это были люди, которые в оккупации работали на немцев в их рабочих лагерях. Некоторых из них заставляли работать в немецких шахтах под усиленной охраной.

Несмотря на исход столь большого количества заключенных, лагерь оставался сильно переполненным. Сравнительно лучшими были условия содержания в бараках, где было меньшее количество ртов, где стало больше места для ночлега заключенных. Я продолжал исполнять свои обязанности почти механически. Я не жаловался, но и не старался выделиться.

Я часто думал о судьбе своих товарищей из немецкой армии. Где теперь был фронт? До лагеря доходило очень мало новостей с фронта. Большая часть новостей, которые мне удалось узнать, касалась того, что русские берут верх и гонят немецкие войска в обратную сторону от Москвы. Я не знал, насколько можно было доверять этому, так как был уверен, что информация доходила до нас в отфильтрованном виде и что, возможно, она даже была сфабрикована, чтобы поддержать моральный дух. Единственное, в чем я мог быть твердо уверен, – это то, что немецкие войска далеко от этих мест.

Дни были похожи один на другой. Большая часть провинностей, допущенных заключенными, была незначительными проступками, которые не выливались в такие публичные спектакли, как казнь через повешение, свидетелями которой мы стали несколько недель назад. Нарушения в основном представляли собой случаи мелкого воровства или нарушения дисциплины, но даже и они могли быстро превратиться в большую проблему. Особенно это касалось случаев воровства пищи. Один такой случай произошел, когда трем взводам нашей роты было приказано отправиться за 2 километра до ближайшей сельской пекарни за хлебом для лагеря. По возвращении после проверки продуктов выяснилось, что часть их пропала по вине солдат. После короткого расследования мы заподозрили, что двое солдат моего взвода украли 6 килограммов хлеба, но не могли ничего доказать. В результате пострадала вся рота, так как позже, при выдаче хлеба, мы получили на 6 килограммов меньше положенного. Это вызвало недовольство.

Один из лейтенантов орал:

– Почему я должен за это отвечать? Эти двое украли хлеб, и теперь за это у меня забирают мою долю!

Он доложил об инциденте капитану Тараканову, который тут же послал за теми двумя солдатами. Они упорно все отрицали, и в конце концов ему пришлось раздраженно отпустить их. Капитан не особенно переживал по поводу этого случая. Сам он не пострадал, и ему было все равно. Как нам казалось, все разрешилось, и солдаты наконец успокоились.

Позднее в тот же вечер я сидел с капитаном Таракановым и лейтенантом Шарапилом. Вскоре после 9 мы услышали ужасный крик, доносившийся из помещения в конце коридора. Я вскочил и побежал туда, за мной бежал Тараканов. Дверь в помещение, где размещался 3-й взвод, была открыта, и я понял, что крик раздался оттуда. Когда я приблизился к помещению, оттуда прямо в мои руки выскочил какой-то заключенный, перемазанный кровью. Мы с Таракановым отвели его в нашу комнату. Мы узнали в нем лейтенанта, подавшего рапорт, в котором обвинял двух солдат в краже хлеба. На него напали во сне и избили его же сапогами так сильно, что лицо превратилось в кровавую маску. Тараканов был взбешен, так как теперь ему придется докладывать обо всем этом администрации лагеря. НКВД сразу же направил в нашу казарму трех солдат, которые сразу же забрали оттуда всех троих: избитого лейтенанта и двух подозреваемых в краже. Наказание лагерной администрации было молниеносным и суровым. На следующие 25 дней этих людей лишили 200 граммов хлеба и половины порции супа.

Так каждый проведенный в лагере день вызывал отрицательные эмоции, угнетал душевно. В конце концов, я и сам был здесь заключенным, только мое заключение было более комфортабельным, чем у тех бедолаг, которых я должен был охранять. Я очень старался надевать на себя маску отчуждения и равнодушия. Я не хотел приближать к себе других людей, чтобы не показать им свое истинное лицо. Я никогда не смотрел людям в глаза. Я избегал компаний. Я не улыбался. Это стало для меня второй натурой, и я беспокоился, что в результате всех этих усилий я как личность навсегда потеряю свою настоящую сущность. Кроме того, чтобы заглушить переживания и боль от той обстановки смерти и отчаяния, что царила вокруг, я старался еще более усердно работать. Я понимал, что со временем вся эта безнадежность и нищета сделают меня черствым и я перестану обращать на нее внимание. Я не дошел до этого, по крайней мере пока, но все это начало выматывать меня.

Мне удавалось находить моменты, когда можно было отвлечься на что-то приятное или смешное, когда можно было посмеяться над чем-то про себя. Я помню, как один из наших взводов отправили на работы. Я с Таракановым находился в его комнате. В помещение зашел командир взвода, который прервал нашу беседу:

– Товарищ капитан, один старший лейтенант отказывается выходить на работу.

Тараканов поднес руку к лицу и медленно потер глаза. Потом снова опустил руку и посмотрел на командира взвода так, как будто его попросили разрешить спор между четырехлетними детьми.

– Хорошо, пришлите его сюда.

Командир взвода ушел, и через минуту в комнату вошел офицер, о котором шла речь.

Тараканов заговорил с ним самым обычным голосом:

– Почему вы не хотите сегодня работать?

– Я готов работать, – ответил офицер, – но у меня нет перчаток.

– А где ваши перчатки, лейтенант?

Офицер простодушно ответил:

– Я пользуюсь ими, чтобы хранить там немного хлеба, который накопил. Я не хочу, чтобы другие знали об этом.

После этих слов Тараканов оглушительно захохотал. Я никогда не видел, чтобы он так смеялся. Даже офицер не сумел сдержать удивления от того, что сумел доставить своему командиру наслаждение этой комедийной сценой. Когда капитану удалось перевести дыхание, он с трудом выдавил из себя:

– Убирайся отсюда!

Даже мне пришлось засмеяться.

Позже в тот же вечер произошел еще один инцидент с пищей. На ужин каждая рота получала свою порцию супа в большом баке. За раздачу отвечал лейтенант Анищенко, который распределял хлеб и суп. Кухня обычно была великодушна при выдаче супа, и нам, как правило, доставалось на 15–20 порций больше, чем было положено. В роте было 300 человек, и каждый хотел, чтобы эта лишняя порция досталась именно ему. Когда раздача супа бывала закончена, рядом с ним обычно собиралась целая орда охотников за той дополнительной порцией. Все они толпились вокруг, толкаясь и мешая друг другу, окунали туда ложки, пока наконец кто-то случайно не толкал бак. Бак переворачивался вместе с содержимым. Солдаты умолкали и расстроенно стояли над потерянной едой. Что касается меня, я всегда смеялся над этим. Про себя я думал, что в Германии такого просто никогда не могло произойти и в лагере царили бы порядок и дисциплина[49].