Оливия возродила и перестроила семнадцать домов! Старый дом на Кейп-Коде – как раз Семнадцатый, напишем слово с большой буквы. Он построен давным-давно, в 1928 году, и куплен ею не за такие уж большие деньги: продавали, по сути, землю, на которой он стоял; наследники были уверены, что «странная женщина» покупает трехкомнатный домик их прабабки для того, чтобы снести эту халупу и построить новую виллу. Они просто не знали Оливию – ее терпение, ее руки, ее потрясающую жизненную стратегию. Может, просто не разглядели, что она – Женщина?

Этот дом, Семнадцатый, прекрасный в своей нелепости, оказался надежно сколоченным из корабельных бревен и, благодаря своей исключительной крепости, стал ее Главной и Вечной стройкой.

Дом стоит на горе, и из больших голландских окон гостиной – само собой, раздвинутой Оливией до размеров большой залы – виден склон, по которому осенью сбегает веселая – рыжая, багряная, темно-зеленая – накипь листвы и хвои, а за нею холодной сталью поблескивает океан. Сюда доносится глухое биение его сердца, свист ветра, тявканье койотов. (Не помнишь, кто из писателей сказал что-то вроде: один лишь океан обладает голосом, которым до́лжно говорить от имени человека? Так вот, они ведут бесконечную беседу: океан и этот старый дом.)

В подвале Оливия устроила себе мастерскую и там с утра до вечера строгает, пилит, стесывает, вкручивает и ввинчивает. Каждый год пристраивает к дому еще одну комнату, с душем и туалетом, еще лестницу, еще балкон…

Она делает сама немыслимые вещи – деревянную деку, например, вдоль всей стены гостиной, обращенной к океану.

А дом кряхтит, поскрипывает, потягивается и зевает. Он прошит такими мощными корабельными балками, что никакие перестройки, деки, лестницы и балкончики ему не страшны. Кажется, он, как терпеливая женщина, может и дальше нести на себе много чего и много кого. Как сама Оливия, например.

Да, я забыла сказать, что несмотря на невзгоды, на непростое взросление детей… на строительство домов, в молодости она одолела университет, докторантуру и до выхода на пенсию (сейчас она уже свободна) много лет работала с особыми детьми: слепоглухонемыми (не потому ли мне так близок весь ее мир, что она, как и я, не умеет отвести взгляда от человеческой беды?). Она по собственной, разработанной ею методике учила этих таинственных пришельцев принимать и узнавать наш мир, выстраивала их отношения с миром: терпеливо, спокойно, уверенно и с большой любовью – точно так, как строила свои дома…

* * *

А еще этот дом мне дорог потому, что в нем так сладко, так легко встречаться с Саньком. Под эти ночные скрипы и постанывания старых бревен, под гулкий бой близкого океана мне так хорошо с ним разговаривается! Возможно, потому, что он и сам родился и вырос на берегу большой воды – очень, очень далеко отсюда, на Сахалине.

«Если б кто назвал мое детство несчастливым, – говорил Санёк, – я бы сильно удивился. По мне, так это было полное счастье, полное ветрами, снегами и упоительным летом. А ливни какие! Мы шли в гости и брали с собой сменную одежду: трусы, штаны, рубашки-свитера… Дожди стояли стеной; дома – черные от постоянной влаги».

Школа его, большой деревянный дом из корабельных бревен, стояла прямо на берегу моря, и на всю жизнь запах настоящей морской воды – йодистый сильный дух водорослей – проник ему в носоглотку, в грудь, в голову, в самую середку души, так что никакие черноморские курорты никогда его не привлекали. А еще на берегу встречались нерпы-малыши, пыжики с ангельскими тупыми мордочками, младенчики такие, трогательные, однако больно кусались.

«Каждый предмет преподавал нам какой-нибудь профессор, – рассказывал Санёк. – Как раз лагеря с северного Сахалина переводили на южный, освобожденный от японцев. Чистописанию, например, учил профессор филологии Ленинградского университета Сергей Михайлович Керженцев. Ставил мне беспощадные двойки, но в конце четверти натягивал дохлую троечку. “Как же так! Александр! – восклицал. – Вы такой надежный обязательный человек, а пишете с кляксами?! Куда это годится?!”

А географ водил нас в сопки. Всем классом мы рядком лежали на краю огромной лужи, и Константин Яковлевич (он был на самом деле биолог, профессор, автор книг и учебников) рассказывал нам про микроорганизмы. Все мое образование – оттуда.

Ты не можешь вообразить этой дикой красоты, – говорил он, – течения заносят туда семена из разных климатических зон, и растения как-то цепляются, выживают, происходит буйное смешение растительности. Например, прямо в лесах растут красная и черная смородины. А жимолость! А лимонник, морошка, кизил! Папа приносил домой краба, вытягивал вверх одну его клешню, другая касалась пола… Ты пойми: это было даже не ощущение, а твердое убеждение: правильные люди живут в правильном месте».

У него, у моего Санька, талисман был: полый стеклянный шар, грузило от японской рыбачьей сети. Ведь Хоккайдо от Сахалина близко находится, всего километров семь, и эти шары от сетей японских рыбаков течение приносило к берегу. Были они обычно сине-зелеными. Но однажды Санёк нашел на берегу этот свой, розово-голубой, побежалый, вот как бензин по поверхности лужи струится… Не расставался с ним всю жизнь: считал, что удачу приносит; всюду возил с собой, брал в полеты… А в тот раз очень торопился, как бы не опоздать, он же такой «обязательный надежный человек!» – и забыл свой стеклянный шар…

Сейчас он лежит у меня на подоконнике: розово-голубой, размером с очень крупное яблоко. По утрам, едва отрываю голову от подушки, нахожу его взглядом. Солнце преломляется в его стеклянных, грубых, слегка помятых боках, а в пасмурные дни он отзывается цвету океана на горизонте, словно тоскует по далекой рыбачьей сети, от которой много лет назад оторвался и приплыл прямо в руки маленькому мальчику, годы спустя мечтавшему сотворить воздушный шар по точному подобию своего талисмана…

8

…Ты спросила, не скучаю ли я по полетам. Конечно, скучаю. И хотя давным-давно не летала, а с парашютом вообще сто лет не прыгала, мне то и дело снится прыжок: земля далеко внизу, выпускающий орет: «Пошел!!!» И дальше: толчок, кольцо, рывок… и – огромный белый купол расцветает над головой.

Любопытно сработан наш мозг. Спроси меня наяву, на какой высоте надо расчековать запаску, чтобы не приземлиться на двух парашютах сразу, – я, пожалуй, запнусь на секунду, припоминая. А во сне все так плавно, так четко и естественно помню: на высоте 700 метров выдергиваю кольцом шпильку… разворачиваюсь против ветра, земля несется навстречу, ноги вместе и согнуты (незабвенный коробок спичек, зажатый между колен), и вот ноги касаются земли! Пружиню, перекат через плечо, вскакиваю на ноги, хватаю нижние стропы, только бы не обжечься… и тяну на себя купол, гася его, гася… Вяжу косичку из собранных строп, кое-как собираю в кучу норовящий распуститься купол, закидываю за плечо… Адреналин бурлит в крови, раскачивает меня маятником, ноги не слушаются. Я задираю голову: белые купола парашютов над площадкой приземления. А поле – во сне это всегда цветущая какими-то голубыми и желтыми цветками неохватная даль, и я, пошатываясь, как пьяная, бреду по ней к укладочному павильону. Там, в проеме неотлучно – и в снах, и в мыслях моих – стоит Санёк, мой инструктор, мой муж, мой возлюбленный. Смотрит на меня и улыбается своей далекой, уже такой далекой улыбкой…