* * *

В то время я за полеты работала в нашем аэроклубе и училась пилотировать Як-18. Дома практически не бывала. Отец говорил: «Девка – хоть куда, в прямом смысле этого слова». Так оно и было, и касалось не только меня. Если б ты знала, какие чудесные девчонки там летали! Помню картинку: зима, Танюшка, такая же, как я, приблуда за полеты – сидит под передним шасси Як-52 и окоченевшими на морозе руками вставляет шпильки и крутит контровки. Танюха, иди, погрейся! Чего уродоваться на такой холодрыге! А она, жалобно так: «Да люблю я их!»…

Были и горести, конечно. Из них самая большая – наш друг, парашютист Геннадий Коровин, Геньша-Император (он по профессии японистом был), разбился при выполнении высотных работ. Для прыжковых комбезов, понимаешь, всегда выбирал белый цвет. На похоронах его Санёк сказал: это чердачные божики нашего Геньшу не приметили, решили, что веревка его – бесхозная, ну, и отрезали ее…

Звучит как-то… странновато, легкомысленно, да? Но Санёк был с головы до пят воздушным человеком, и все мысли его, понятия, воображение были приписаны к небесному ведомству.

* * *

Несколько лет мы снимали комнату на Подоле. Это самый исконный, самый блошиный киевский район: старый, грязный, густонаселенный, затопляемый… «Закупаться» я бегала на Подольский рынок, зашорканный, бедный на вид – просто ряды лотков под открытым небом – и потому самый дешевый. Там надо было под ноги хорошенько смотреть: то кошка, то крыса пробежит. Всюду жизнь, всюду охота, а порой и добыча.

Но только там я покупала домашнюю ряженку в маленьких майонезных баночках, 50 копеек штука. У меня была «своя» бабушка с чистыми ногтями, она мне всегда оставляла пару баночек с пенкой поверху – помнишь эту пенку незабываемого цвета старого глухого янтаря? Ряженку разбирали вмиг. Ведь вкусное нельзя было купить, только достать. Купить можно было соль, спички, кильку в томате, хлеб – и то не всякий. Не помню, чтобы я когда-нибудь сказала: «Купила московскую колбасу, швейцарский сыр… сапоги». Только «достала». Ныне из лексикона это слово исчезло.

Так вот, Санёк ряженку обожал.

Вообще, его так легко было накормить, такой непритязательности в еде я больше не встречала. Он вообще не замечал, что жует. Бывало, приготовлю какую-нибудь свою «коронку» – мой муж сидит, глотает, не отрываясь от книжки. Я грозным тихим голосом:

– Вкусно?

– А? Да-да, очень вкусно!

– Что ж ты молчишь?!

– Вот, говорю: вкусно!

Понимаешь, его мать, мама-Верочка, была главврачом инфекционной больницы огромного края, Сахалинской области; ей, понятно, не до разносолов было. А отец – тот… Погоди еще минутку: чувствую, про отца надо отдельно рассказать. Петр Савельич, значит. Он прошел всю войну от рядового до офицера, наград – полная грудь, в том числе за оборону Сталинграда. А закончил войну в Австрии и долго еще там кантовался, потому как отвечал за отправку эшелонов с генеральским барахлом. Шли и шли в Россию эшелоны, полные награбленным добром. В этом месте я обычно вставляла: ну и что, а немцы разве не отправляли из России составы? Где Янтарная комната, скажи? Война – это всегда трофеи, всегда награбленное, а значит, всегда – пострадавшее население. Санёк кричал: «Но ведь это были советские генералы, и добро отправляли не стране, не в музеи, а себе, лично себе, на свои дачи и квартиры – антиквариат, картины, мебель… не считано! Отец говорил – не счи-та-но!»

А был, видимо, Петр Савельич таким же несдержанным и прямым, как Санёк. Таким же неудобным в мирное время человеком. Сначала куда-то писал, потом, когда разъяснил самому себе нечто важное, явился в штаб и положил на стол партбилет – тот, что получил на войне после особо тяжелых боев.

Взяли его не сразу. Он успел вернуться в Горький, откуда был родом, разыскать одноклассницу Верочку, в которую влюблен был с пятого класса, и жениться на ней. К тому времени Верочка, мама-Вера, закончила мединститут и уже работала врачом в горбольнице.

Вот там его и взяли посреди семейного счастья – само собой, по пятьдесят восьмой. Так он и оказался на Сахалине, а Верочка поехала за ним вольнонаемной.

И отец очень здорово работал, иначе просто не мог, а тут и Сталин гикнулся… В общем, скоро перевели отца на другое положение, как бы на химию. Место назначения – Корсаковский порт. Ну, и мама все-таки занимала такое положение: главврач инфекционной больницы…

Сначала поселили их в солдатской столовой, отделили угол четырьмя одеялами. Одеяла – это было первое, что запомнил Санёк. Темно-серые, со светло-серыми полосами. В шесть утра раздавался грохот солдатских сапог – служивых приводили на завтрак. И вонища стояла страшенная: сапоги мазали какой-то сложной смесью, чтобы защитить кирзу от влажности местного климата. Долгое время утро маленького Санька начиналось так: топот и вонь от сапог.

А воспитательницей в садике у него была убийца, тетя Наташа. То ли свекруху порешила, то ли соседку. Хорошая воспитательница, вспоминал Санёк, добрая такая. От нее ему осталась частушка:

Но эта самая тетя Наташа, объяснял Санёк, была «социально близкая». Социально близкими при Советской власти – ты знала это? – считались уголовники. Ни в коем случае не политические.

Но вот что было еще, и это Санёк отлично помнил: детей посылали списывать адреса. В Корсаковский порт приходили танкеры с нефтью, оттуда шли корабли с древесиной – на Сахалине зэки вырубали лес. На бревнах они вырезали домашний адрес и пару слов родным. «Вот эти адреса с бревен мы и списывали, – объяснял Санёк. – И если кто ехал на материк, он отправлял там по одному письму. Только по одному – отправлять сразу несколько было опасно».

Потом им дали фанзу! Фанза – японский деревянный дом. На первом этаже не живут – сыро там, возможны затопления. Лесенка на второй этаж – и там комната, это все жилье. Родители пришли смотреть дом в сумерках, электричества нет, ни черта не видать. «А почему стены черные?» – спросила мама. Отец зажег спичку, поднес к стене… Это были обои из живых жуков – сплошняком по стене, без просвету – шевелящийся ковер. «Ну, спасибо, вот это дом!» – Мама заплакала и в сердцах пнула ногой в стенку… угол дома и вывалился. Прогнил от дождей. Ну, ничего, стену потом починили, жуков посметали веником… А строили японцы так: две доски и между ними опилки – видать, для сохранения тепла. И вот в этих-то опилках заводились мыши, крысы, живность помельче. А главное, горели они, как свечи, эти дома. Пых! – и в считаные минуты горящий факел пожирает остатки дома.

На материке дети играли в войну, на Сахалине дети играли только в пожары. Все детство Санёк играл в пожары, говорил – увлекательнейшая игра! И все знали с детства: почуял запах дыма – натягивай штаны и выбегай на улицу. Еще минута, и будет поздно.

А какие зимние метели сопровождали его детство: белая бушующая стена – вся округа, весь мир в воронке крутящейся муки. К туалету во дворе протянута веревка, чтобы не заблудиться, не замерзнуть. А такое бывало, и нередко: солдаты замерзали. Интересно: вот вроде и окраина мира была – Сахалин, лагеря, цивилизации кот наплакал. Но всюду были телефоны, вертушки! Ибо часто все вокруг засыпало снегом, а ведь связь необходима ежеминутно.