Гондурасский катер не менял направления, не разворачивался вспять, не кидался наутек, но продолжал неуклонное стремление в сторону Никарагуа, словно был запрограммирован на невидимую, вмененную ему цель. Моторы катеров работали на пределе, не уступали друг другу. Казалось, они участвуют в спортивной гонке, и там, куда стремятся, их ждут возбужденные толпы, судьи, победный приз. Белосельцев снимал через широкую шелково-синюю ленту воды в атласно-серебряных переливах. Снова из волн выскакивали летучие рыбы, словно прозрачные блестки. Одна из них упала на палубу, прилипла слюдяными плавниками, приподнимая хвост, жадно хватая воздух. Белосельцев переступил через нее, целясь в далекий катер, в пулеметчика, облаченного в ярко-желтую, цыплячьего цвета рубаху, ярко горевшую на черном суденышке.

Его испугал близкий грохот пулемета. Кормовая установка сотрясалась в мускулистых руках стрелка, прижавшего к вороненому железу свой серповидный подбородок. Гильзы гремели о палубу, скатывались в море. Трассеры бледным пунктиром уходили в сторону гондурасца, побуждая его остановиться.

Расстояние между ними сжималось. Можно было различить антенны над рубкой, перебегавших по палубе людей, какие-то буквы, начертанные вдоль борта белой краской. И оттуда, через синюю камергерскую ленту в серебряных переливах водяного шелка, ответно простучал пулемет. Очередь промахнулась, ударила далеко за кормой, нанеся морю длинный пыльный рубец. И эта долбящая, неточная очередь вызвала у Белосельцева острое чувство опасности, но не страха, а радостного и злого возбуждения, как при погоне за желанной добычей, охота на которую сулила смертельный риск и одновременно восхитительную удачу. И он снимал, чувствуя, как вырастает в кадре катер противника, не бесстрастный соглядатай, не осторожный наблюдатель, но участник погони, вступивший в беспощадную схватку.

«Моя война! – повторял он беззвучно фразу, произнесенную им на пути в Гуасауле. – Это моя война!»

Пулеметчик в красной косынке терпеливо водил стволом, помещая в прицел скачущего врага, который ускользал среди пляски света и волн, а стрелок старательно обводил его дулом, сжимая маленькую смертельную окружность. Послал заостренную очередь, состоящую из догоняющих друг друга длинных огней. Положил далеко на море рваную линию брызг. Тянул ее дальше, к катеру, расходуя грохочущую, плюющую медью ленту. Катер слепо приближался к далекому росчерку пуль. Коснулся его. Очередь, перед тем как прерваться, погрузилась в корпус, произведя в нем невидимые разрушения. Катер крутанулся, словно от боли, поднял высокую пушистую пену, пошел по дуге, превращая ее в окружность. Из рубки раздался ликующий крик лейтенанта Эскибеля, который заваливал рулевое колесо, направляя катер напрямую к врагу.

Белосельцев снимал наугад, чувствуя сквозь пространство воды и ветра, как в поврежденном механизме подбитого катера происходят дальнейшие разрушения. Так бывает в человеке, который получил смертельную пулю, но продолжает бежать, постепенно пропитываясь смертью, выключая последовательно функции дыхания, зрения, лишаясь координации, пока не рухнет, переполненный дурной, прорвавшей сосуды кровью. Гондурасец, словно ему вонзили гарпун в мозжечок, крутился по широкой пенной окружности, посылая бесполезные пулеметные очереди, словно пулеметчику каждый раз брызгали в глаза солнечную слепящую воду.

– Добей его, Рауль!.. – кричал лейтенант, стараясь сравняться с поврежденным катером, идя рядом с ним по дуге. – Убери пулеметчика!..

Две установки, на носу и корме, свели на катере свои стригущие ножницы, словно вырезали там заусеницу, и этой заусеницей был желтый пулеметчик. Упал на палубу. Стал подыматься, хватаясь за стояк пулемета. Снова рухнул, повернувшись с живота на спину. Было видно, как согнулась в колене и застыла его нога, и желтая ткань рубахи пузырилась от ветра.

– Командир, возьмем его на крючок!.. – кричал кормовой пулеметчик. – Покажем ему Коринто!..

Гондурасец глушил мотор, вяло плыл, окруженный мелкими судорожными волнами, словно по нему пробегала смертельная дрожь. Белосельцев снимал убитого пулеметчика в желтом, пустую рубку, белую аляповатую надпись по черному борту «Виктория» и красно-липкую ватерлинию.

Внезапно над палубой из невидимого люка поднялся по пояс чернобородый всклокоченный человек с голой грудью, направил автомат и дал жестокую очередь, которая хлестнула в борт и выше, оставив на пластмассовой поверхности рубки лохматую длинную рытвину. Белосельцев получил в лицо колющий удар пластмассовых частичек, отпрянул. Оба пулемета с опозданием свирепо загрохотали, окутанные дымом и летящей медью, дырявили гондурасца, лохматили его борт, срезали рубку, наполняли, как пустую цистерну, металлическим звоном.

– Он не увидит Коринто!.. – Лейтенант Эскибель, яростный, длинноволосый, как фурия, подвел свой катер почти вплотную к врагу, проводил его мимо борта. Помощник выскочил на палубу и навесом, целя в открытый люк, кинул одну за другой две гранаты. Они породили гулкие нутряные взрывы, от которых из люка повалила жирная копоть, полыхнул грязный огонь. Из этого смрада выскочили двое – чернобородый, оглушенный, охваченный пламенем, сдирающий его когтями, издавая длинный монотонный вопль, и юноша, почти мальчик, иссеченный осколками, ослепший, с наплывами крови. Оба подбежали к борту и кинулись в море, гася на себе огонь. Бултыхались на месте, пенили воду, не зная, куда плыть.

– Добей их, Рауль!.. – Лейтенант поворачивал катер бортом к плывущим. «Корсар» поправил съехавшую на лоб алую косынку, поплевал в кулаки и всадил в плывущих две короткие разящие очереди, вгоняя пловцов в глубину. Гондурасец отдалялся, недвижный, чадил среди солнечных стекленеющих вод. Постепенно расплывалась белая надпись «Виктория». Ватерлиния на черном борту казалась мазком свежей крови. Белосельцев не снимал, бессильно опустив фотокамеру.

Они возвращались в Коринто. Белосельцев чувствовал, как страшно устал, словно в морском столкновении испепелилась, была невозвратно утрачена сочная, невосполнимая часть его бытия. Унеслась в бурлящую от пуль воронку моря, вслед за утопленниками. Осела бестелесной тенью на черно-белой, упрятанной в фотокамеру пленке. И возник космический вакуум, без мыслей, без чувств, с отупляющей тишиной. И хотелось уснуть, чтобы в забытье пережить пустыню, по которой мчалась его ослепленная жизнь, пока снова из таинственных источников не наполнится смыслом и верой. На небе, еще недавно лазурном и солнечном, лежала болезненная муть. Море утратило синеву, казалось выцветшим, серым, словно в нем растворили пепел.

– К вечеру придет ураган, – сказал Сесар, глядя на мутную занавеску, куда спряталось солнце. И пока Белосельцев, повторяя его взгляд, поворачивал отяжелевшие свинцовые глаза, лейтенант Эскибель крикнул из рубки:

– Воздух!.. Боевая тревога!.. – И там, куда поворачивались тяжелые, словно свинчатки, глаза Белосельцева, возник вертолет. Крохотный пузырек с чуть заметной пушинкой винта. Мучаясь, не желая просыпаться от цепенящей одури, не имея сил откликаться на появление колючего пернатого семечка, в котором таился взрыв, Белосельцев устало навел на геликоптер телеобъектив. Приблизил из неба трепещущую машину, угадав в ней палубный вертолет «Си-найт». Машинально повел объективом вниз, к горизонту, и в пепельной дымке разглядел прозрачный, затуманенный конус фрегата, той палубы, от которой оторвался и мчался к катеру боевой вертолет «Си-найт». Словно растворились глубинные засовы, упрятанные в недра души, и донная кипящая сила, как влага подземных ключей, плеснула на иссушенную пустыню. Омыла его изнуренную плоть. Обострила притупленное зрение. Обожгла утомленный ум свежей страстью и ненавистью. Америка наблюдала за ним в свои окуляры, выслеживала в электронные прицелы, нащупывала языками радаров, разгадала его легенду, летела его уничтожить. И он был готов отбиваться, готов был сменить у пулемета «корсара» в красной повязке.