Друзья Фицджеральда, за исключением, пожалуй, лишь Ринга Ларднера, четы Мэрфи и отчасти Нейтена, с самого начала относились к «тигрице» настороженно. И не только Хемингуэй, Менкен и Перкинс, обвинявшие, и не без причины, Зельду в транжирстве, вздорности, легкомыслии, но и еще один представитель «потерянного поколения» — Джон Дос Пассос, с которым Фицджеральд познакомился в 1923 году по возвращении в Нью-Йорк из Сент-Пола и который одним из первых подметил странности в поведении Зельды. «В этой красивой, изящной женщине имелась одна странная черточка, — подает сигнал тревоги автор „Трех солдат“ и „42-й параллели“. — Все ее реплики оказывались совершенно не к месту. Слушать ее было все равно что заглядывать в бездонную пропасть. В ней было что-то неуловимо отталкивающее. Она могла ни с того ни с сего перейти на личности. Отсутствием чувства юмора она не страдала, но когда шутила, забиралась в такие дебри, что становилось не смешно; собой при этом она владела идеально». Литературным дамам Зельда не нравилась по определению, особенно писательницам-феминисткам, — слишком была хороша собой, кокетлива, женственна, распущенна. «Что-то в ее лице было грубое, даже пугающее, — писала о ней известная английская романистка и суфражистка Ребекка Уэст. — Что-то отталкивающее, как у сумасшедших на картинах Жерико». «Красивой она мне никогда не казалась, — вторит ей наблюдательная, злая на язык Дороти Паркер, с которой Скотта связывали давние дружеские отношения. — Типичная блондинка с коробки леденцов. Рот бантиком. Капризна, вечно всем недовольна».

Чем недовольна, понятно: у Скотта — слава, пусть и со скандальным оттенком. Верно, он пьет, буянит, подолгу ничего не пишет, но ведь признание завоевано, авторитет в литературных кругах у него не отнимешь. За ним охотятся любители автографов, он — желанный гость в журналах и издательствах, делится с начинающими авторами опытом и мастерством, помогает им включиться в литературный процесс, его имя мелькает в светской хронике, рождает сенсации. «Фрэнсис Скотт Фицджеральд предпочитает сытному ленчу пикантные закуски, — бодро пишет таблоид „Морнинг телеграф“. — Помимо закусок он любит Чарли Чаплина, Бута Таркингтона[71], хороший шотландский виски, старомодные экипажи, что курсируют по Центральному парку, и музыкальное шоу „Шалуньи Зигфелда“». Она же — не у дел, ей мало быть женой известного человека, она тоже ищет славы и признания — не отсюда ли балетная школа, увлечение литературой и живописью? Не у дел, но кое-какая известность перепадает — с барского, так сказать, плеча — и ей. Она тоже, пусть и гораздо реже, дает интервью, тщится блеснуть, произвести впечатление. «Что вы больше всего любите в жизни?» — интересуется репортер газеты «Сан». — «Персики на завтрак. А также — гольф, а также — бассейн. А еще — праздность. Ничего не есть, ничего не читать — просто сидеть в полной тишине и наслаждаться отсутствием мыслей». — «А вечером?» — «Вечером люблю блестящее общество». Напоследок вопрос, которого она давно ждет: «Чем бы вы занялись, если бы вам пришлось самой зарабатывать на жизнь?» — «Как чем?! Я занимаюсь балетом. И пишу. Хотела бы попасть в ревю к Зигфелду. (Тут они с мужем единодушны; только он предпочитает сидеть в зале, а она — танцевать с шалуньями на сцене.) Или сниматься в кино. А если не получится, попыталась бы писать». Сослагательное наклонение — исключительно из кокетства. Зельда уже давно пишет, и немало: за два года, 1922-й и 1923-й, выпустила рассказ «Подруга миллионера» с симптоматичным сюжетом: героиня покидает мужа, чтобы стать киноактрисой, — «сама хочу добиться славы». А также — рецензию, о которой уже шла речь, две статьи, со временем напишет два романа, второй, когда Скотта уже не будет в живых; пока же дает литературные советы мужу. И если Скотт к ее рекомендациям безразличен — чем не повод в очередной раз сорваться, устроить скандал.

Тем не менее ей всего этого мало, ее недовольство растет — мужем, собой, жизнью. Особенно — мужем; он не соответствует ни одному из трех типов мужей, о которых пишет в своем дневнике героиня «Прекрасных и проклятых». Он и не муж, «который предпочитает вечером сидеть дома, не имеет порочных наклонностей и работает, чтобы получать зарплату». Он и не «вечный тип собственника, который полагает, что жена существует лишь для того, чтобы доставлять ему удовольствие». И уж тем более — не «боготворитель, делающий из жены идола, ставящий ее превыше всего в жизни до полного забвения остального». Поначалу он, правда, был таким «боготворителем», но — только поначалу. Со свадьбы не прошло и нескольких лет, а отношения у Зельды и Скотта, как у кошки с собакой. То, что еще недавно доставляло взаимную радость, теперь вызывает обоюдное ожесточение. Разлаживаются и сексуальные связи: Зельда обвиняет мужа в гомосексуализме (и это еще до его знакомства с Хемингуэем), дает понять, что и сама неравнодушна к лесбийской любви. Что не мешает ей мужа ревновать, сцены устраивает мужу постоянно, в том числе и сцены ревности. Когда в 1927 году после возвращения из-за границы они поехали в Голливуд, где Скотту заказали сценарий, она приревновала его (и не без оснований) к молоденькой киноактрисе Лоис Моран, и пока Фицджеральд был на приеме, — в отместку — пусть знает! — сожгла в ванной все свои туалеты. (Спустя несколько лет она повторит этот «эксперимент» и вместе с туалетами сожжет два верхних этажа дома под Балтимором, где они будут жить.) А по дороге из Лос-Анджелеса в Уилмингтон, где они сняли старинный особняк «Эллерслай» на берегу Делавэра, выбросила из окна вагона платиновые часы с брильянтом, те самые, — свадебный подарок Скотта.

Муж и жена, как выясняется, не сходятся ни в чем: ни в главном, ни в мелочах. Исключение — их общая любовь к прожиганию жизни и, пожалуй, к Нью-Йорку, любовь провинциалов к большому городу, ностальгически воспетому Скоттом в эссе «Мой невозвратный город» и в «Великом Гэтсби»: «Люблю Нью-Йорк летом, во второй половине дня, когда он совсем пустой. В нем тогда есть что-то чувственное, перезрелое, как будто стоит подставить руки — и в них начнут валиться диковинные плоды». И Зельдой — в двух очерках: «Меняющаяся красота Парк-авеню» и «Вернемся назад на восемь лет». В остальном же вкусы и привычки у них совершенно разные. Скотту понравились Западное побережье и Голливуд, Зельда (не из-за Лоис ли Моран?) Голливуд невзлюбила и Западному побережью предпочла Восточное. «Здесь нечего делать! — не скрывая раздражения, пишет она дочери из Лос-Анджелеса. — Только любоваться видами да наедаться». Скотт любит зиму и «свой» Средний Запад; Зельда, типичная южанка, — юг и жару. При этом Скотт не может заснуть, мерзнет, если даже в теплую погоду открыто окно, а Зельда обожает сквозняки. Скотт любит перемещаться по миру и терпеть не может недвижимость, все дома и квартиры, где они жили, он снимал, хотя в 1920-е годы без труда мог бы дом, тем более квартиру, купить. Зельда, напротив, мечтает (о чем она только не мечтает!) о собственном доме, «с садиком, утопающим в сирени». Скотт с юношеских лет любит и умеет одеваться; Зельда — в основном из эпатажа — ходит в чем придется, предпочитает короткие, неприметные, открытые летние платья. Скотт «нажимает» на пиво, опорожняет, случается, по 30 банок «Бадвайзера» в день; Зельда даже утром не сядет за стол без шампанского.