Ну и что? Значит, мне там очень хорошо. И дома хорошо – дома я на диване лежу и футбол смотрю, и в гостях хорошо – меня там ждут в любое время суток, угощают самым лучшим, слушают любую ахинею, которую я несу, восхищаются.

– А может, там и остаться – на диване лежать и футбол смотреть, наугощавшись и наболтавшись, а, Соломатько?

– Какая ты, Машка, нудятина все-таки. Тебе объясняют – дома меня не трогают, и это мне нравится. А в гостях – как раз наоборот…

Я не удержалась:

– Трогают!

– Не каламбурь, не женское это дело. А в общем ты права – да, и трогают в том числе. И мне это надо. А потом я пойду домой – лежать на диване. Никуда не денешься, Егоровна, – безусловный закон природы!

– Меня всегда потрясает такая безапелляционная поза. Никакой это не закон природы, а патология твоей души. Ты же говорил, что женился на красивой женщине, Соломатько! Что – для того, чтобы лежать на диване, придя из «гостей»?

– Женятся по разным причинам. Я – по самой простой и банальной: женщина забеременела – вот я взял и женился.

Я замерла. Он что, издевается надо мной? Значит, когда я забеременела, он не женился, а когда она – то женился?! Конечно, до меня доходили тогда слухи, что у него родился ребенок, но я точно не знала, когда… Но женился-то он совсем вскоре после рождения Маши… Или – до?

Видимо, мои сомнения были настолько очевидны, что он хмыкнул:

– Завидно, да? До сих пор простить не можешь, что проиграла? Нуда, вы обе забеременели почти одновременно…

Он замолчал, внимательно глядя на меня. А я стала считать про себя от ста до одного обратно, чтобы собраться с мыслями. Где-то на пятидесяти пяти я наконец спросила:

– А кто, интересно, первая забеременела?

– Кто-кто… м-м-м… Не помню… Неважно. А важно – знаешь что? Что и тогда, и потом мне с ней было спокойнее, чем с тобой. Ты любила смотреть мне в глаза, теребить, что-то спрашивать и ждать ответа, рассказывать и ждать реакции, приставать в машине с разговорами, в постели с нежностями…

– А она?

– А она в машине читала Бунина, а в постели засыпала первая. Понимаешь? Я приходил из ванной – а она уже спит.

– До или после? – опять не удержалась я. Он, как всегда, умел втянуть меня в интересующий его разговор.

Соломатько хохотнул:

– И до, и после. Вот так-то, Светлана Егоровна. У вас тела было маловато, а темперамента – для жизни с вами – многовато. А у жены моей – наоборот.

Так может… – Я медленно встала, раздумывая, не дать ли ему в первый и последний раз в жизни по морде – за все? – Может, она из-за отсутствия темперамента деньги платить не торопится? Вот Бунина дочитает – и тогда…

– Может, и так, – Соломатько зевнул, увы, по-настоящему и, охая, стал поворачиваться к стенке. – Все, спим. Машка, будь другом, ноги мне подверни внутрь.

– Коленочками?

– Не остри, тебе не идет. И хвост этот тоже совсем не идет. Распустила бы волоса, лукаво бы взглянула, как бывалочи… И веснушек куча, неужели за столько лет не научилась их выводить, звезда телевизионная? Или ты рисуешь эти веснушечки, чтобы моложе и наивнее казаться? А, точно. Хвостик, веснушки и бух в обморок… в случае чего… Умна ты, Машка… Хитра… Ох, хитра… Хорошо, что не на тебе, на Таньке женился…

Соломатько бормотал, засыпая и подбивая локтем подушечки в высокую кучку, как много лет назад, когда я, оказывается, вместо того чтобы русскую литературу читать, в глаза ему смотрела и в постели свои глаза таращила, никак первая не засыпала, все любила да любила, пока в один прекрасный день не обнаружила, что таращиться-то больше не на кого…

Я проверила, как требовала того Маша, заперт ли ошейник. Ничего, перебьется, любитель спокойных женщин. Посомневалась секунду – а не прикрыть ли его пледом? – и ушла, тщательно заперев дверь, а пледом не прикрыв. То есть прикрыв, но совсем чуть-чуть.

* * *

Вечером Соломатько вдруг отказался идти пить с нами чай на веранде. А я отказалась нести ему ужин в комнату. Маша, ничего не спрашивая, отнесла ему разогретую и сразу остывшую пиццу (запас коробок с замороженными лепешками она нашла в огромном морозильнике за кухней) и небольшой телевизор с игровой приставкой.

– Это он просил? – спросила я притихшую Машу.

Маша в ответ только улыбнулась, Соломатькина дочка.

Я протянула Соломатьку Машино любимое блюдо – горячий бутерброд с сыром и оливками, блюдо, которое она готовит за полторы минуты и так же быстро поглощает, а сама взяла с тарелки канадское вечнозеленое яблоко из наших припасов и пластмассовый ножичек. Маша на полном серьезе не доверяла Соломатьку колюще-режущие предметы, я, конечно, воспринимала это все как полуигру, но тоже понапрасну судьбу не испытывала.

– Вижу, что настроена философски и недоброжелательно. А вот ела бы как человек – была бы доброй и симпатичной. На вот, кусай. Заодно проверим, нет ли там булавок и порошка для крыс.

Я засмеялась:

– Это какой же дурак будет травить заложника, да еще так откровенно – порошком для крыс?

– А может, вы уже денежки получили и теперь хотите от меня избавиться. Как от единственного свидетеля вашей глупости.

– С тобой, Соломатько, как на американских горках – неожиданные повороты, головокружительные взлеты, резкие падения, но все в пределах безопасной вагонетки. Он мне: «Гав-гав-гав», а я ему: «Мур-мур»… – Я заметила его слегка обиженный взгляд и пояснила: – Это из детской песенки, не напрягайся. Ладно, я пошла. – Я положила обратно яблоко и собралась уходить.

Соломатько продолжал молча тянуть ко мне бутерброд.

– Ой, да ради бога, пожалуйста! Откушу я твой бутерброд. Чтоб ты не думал, что кто-то деньги за тебя решил заплатить!

Я села обратно и откусила большой кусок сочного бутерброда из его рук, испытав при этом какое-то совершенно неожиданное чувство. Такое неожиданное, что даже поперхнулась. Он хотел постучать меня по спине, но я благополучно проглотила кусок и отодвинулась подальше.

Теперь Соломатько невозмутимо улыбался.

– Так что ты хотела сказать? Я ведь по лицу видел, что пришла с тщательной домашней заготовкой.

Я в который раз подивилась давно забытой мною способности Соломатька мгновенно все понимать по моему лицу, глазам, по голосу, по интонации. Он даже сам как-то с гордостью мне об этом сказал, находясь в легком подпитии (на трезвую-то голову он презирал и не поддерживал подобные разговоры): «Я тебя очень хорошо чувствую. Почему ты мгновенно вскинулась, почему вдруг встала и гордо ушла, зачем прислала мне на день рождения открытку с песиком, одиноко сидящим на пороге большого дома… Ну и так далее. Я понимаю, что ты нервничаешь, хотя все думают, что у тебя сегодня отличное приподнятое настроение, или что тебе горько и тошно, хотя ты спокойна и терпелива как никогда. В общем, я всегда знаю – кто этот песик и отчего он грустит». Тогда я думала, что это неотъемлемая компонента большой Соломатькиной любви ко мне – понимать даже то, что не вполне понимаю я.