было сворачивать листья бетеля для пан-масалы угодным ей способом. Это устраивало обоих: Сандари жила и питалась в соответствии со своими предпочтениями, а Чиннери мог в любой удобный момент наведаться в свое любовное гнездышко, надежно скрытое от глаз саибов и мадам, наносивших ему визиты.

Сандари и сама была весьма колоритной личностью, некогда гревшейся в лучах славы. Дочь деревенского барабанщика, она стала известной певицей и танцовщицей, и мистер Чиннери, заметивший ее на одном выступлении, предложил ей стать его платной натурщицей. Забеременев, Сандари оставила сцену и с головой погрузилась в избалованную жизнь, украшая себя дорогими тканями и необычными драгоценностями. Пребывая в роскоши, она ничуть не заносилась перед Тантимой и, огорченно цокая языком, сочувствовала тесноте и скудости, в которых той приходилось существовать.

Однако все резко изменилось после известия, что вскоре в Калькутту нагрянет первая семья художника. Как многие представители богемы, в некоторых вопросах Чиннери был чрезвычайно консервативен — мысль о том, что законные жена и дети прознают о наложнице с двумя его отпрысками, ввергла художника в панику. Вчерашняя лакомая пышка вдруг стала заурядной мочалкой: вместе с приплодом ее погнали с квартиры, переселив в трущобы Киддерпора, куда слуга доставлял ей месячное содержание.

Сей маневр никого, разумеется, не обманул, ибо городская знать следила за частной жизнью мистера Чиннери так же внимательно, как за колебаниями цен на опийной бирже. Довольно скоро Марианна Чиннери узнала о второй семье супруга, но, к ее чести, озаботилась тем, чтобы Сандари с детьми была обеспечена всем необходимым, а муж ее исправно исполнял свои обязанности перед ними. Она даже устроила крещение мальчиков, носивших клички Малявка и Дрозд; после обряда они стали Генри Коллинзом Чиннери и Эдвардом Чарльзом Чиннери соответственно, что невероятно потешало их товарищей, продолжавших величать мальчишек бенгальскими прозвищами.

Следующий шаг Марианны Чиннери был, наверное, полезнее: она уговорила мужа пускать мальчиков в свою студию, дабы под его руководством они овладевали искусством живописи. К сожалению, этот период в жизни ребят не продлился долго: не успели они подрасти, как папаша сбежал, бросив обе семьи.

Для Марианны это стало тяжелым ударом вдвойне, ибо она уже утратила интерес к Малявке и Дрозду. Возможно, общение с мальчиками осложнила смерть ее собственного сына либо увещевания дочери, которая, выйдя за окружного судью-англичанина, требовала прекратить отношения, компрометирующие ее мужа; а может, ее просто очерствила собственная чрезмерная открытость перед колониальным сообществом. Так или иначе, после бегства художника Сандари и ее дети были брошены на произвол судьбы. Денег, что присылал Чиннери, на жизнь не хватало, и Сандари пришлось подрабатывать кухаркой и уборщицей в английских семьях. Однако, по-своему стойкая, она делала все возможное, чтобы сыновья ее продолжили художественное обучение, и частенько говорила: кроме живописи, ничто другое не убережет их от доли, уготованной уличной шантрапе.

Старший из братьев — Малявка, рослый, смуглый паренек, симпатичный обладатель светло-каштановых волос и добродушного нрава, рисовал очень недурно, хоть живописью интересовался не особо — не будь он сыном художника, никогда не взял бы кисть в руки. Дрозд заметно отличался от брата и внешностью, и характером: по всеобщему мнению, рыжесть, пухлые щеки и большие глаза делали его копией отца, невысокого толстячка. Главным же отличием была его подлинная страсть к искусству — любовь столь трепетная и сильная, что она подавляла его собственные немалые способности рисовальщика и живописца. Чувствуя себя не в силах создать творение, отвечающее его высоким требованиям, он направил свою энергию на изучение работ других художников прошлого и настоящего — вечно разыскивал эстампы, репродукции и гравюры, которые внимательно разглядывал и копировал. Другим его увлечением стали необычные вещицы, и одно время он был частым гостем в доме Пьера Ламбера, где часами копался в его гербариях и собрании иллюстраций. Он был немного старше Полетт, но присущая ему детскость скрадывала их разницу в возрасте и поле. Дрозд докладывал подруге о модных веяниях и приносил всякую всячину из матушкиной уменьшавшейся коллекции одежды и побрякушек — например, ножные и наручные браслеты. Равнодушие Полетт к украшениям его поражало, ибо самому ему они так нравились, что часто он обвешивался браслетами и любовался собою в зеркале. Иногда они вместе наряжались в одежды его матери и танцевали.

Кроме того, Дрозд взялся за художественное образование Полетт. Он приносил альбомы с репродукциями европейских картин, которые достались ему от отца и были его самым ценным сокровищем. Обладая феноменальной зрительной памятью, многие картины он мог воспроизвести, не заглядывая в альбом. Узнав, что Полетт делает иллюстрации к отцовской книге, он обучил ее хитростям в смешивании красок и четкой линии рисунка.

Отношения его с Полетт складывались непросто. Как наставник, он был чрезвычайно невыдержан и за всякий неудачный мазок или штрих обрушивался на ученицу с яростным порицанием, из-за чего у них часто возникали ссоры. С другой стороны, Полетт забавляли его пестрые наряды, непредсказуемые взрывы смеха и тяга к сплетням. Порой она сама удивлялась, что была так растрогана его попытками отучить ее от мальчишеских повадок и обратить в даму.

Вопреки всему, одно время Дрозд занимал большое место в ее жизни, но потом все это закончилось разом. Ей было почти пятнадцать, когда он задумал картину: Полетт и Джоду, к кому Дрозд уже давно и как-то странно присматривался, отводилась роль главных персонажей. Сюжет подсказан великой темой европейской живописи, сказал он, но от других вопросов Полетт уклонился. Мол, не стоит загружать себя лишней информацией, тем более что он собирается все переосмыслить и представить по-новому.

Полетт и Джоду весьма сдержанно восприняли этот проект, и нежелание в нем участвовать еще больше окрепло после известия, что им придется подолгу стоять неподвижно. Но Дрозд слезно умолял дать ему возможность сотворить шедевр, проявив себя истинным мастером, и они, сжалившись над ним, согласились. На протяжении двух недель оба принимали указанные им позы, а Дрозд трудился за мольбертом. За все это время он ни разу не позволил взглянуть на свою работу и на всякую просьбу отвечал: нет-нет, еще рано, увидите, когда будет готово. На сеансах Джоду и Полетт были в своей обычной одежде: он в гамуче и ланготе, она в сари. Иногда художник просил натянуть ткань плотнее, но модели всегда были одеты, и потому не могли вообразить того, что их ожидало.

Когда им наконец удалось взглянуть на незаконченную картину, оба совершенно осатанели, увидев себя в чем мать родила. Вид у них был ужасно нелепый, поскольку, стоя под огромным баньяном, они бесстыдно пялились на зрителя, словно святые отшельники, похваляющиеся