Оранжевое время

Если я оказываюсь в ювелирном магазине, я сразу устремляюсь к прилавку с часами – именно часы влекут меня с особой силой. То ли своей причастностью ко Времени, то ли своим неморгающим гипнотизирующим оком, то ли наручником, охватывающим запястье. С юных лет часы завораживали меня. В 15 лет я писал:

Дай досмотреть жизни сон, будильник.

А позже было такое (см. General Erotic, 2008. № 166):

…Руки скручены

наместником времени на Земле —

часами-наручниками.

Ощущение, которое охватывает меня, когда я смотрю на сверкающие ряды часов – будто я сижу у океана времени и предо мной колышется необъятный всепоглощающий простор. Огромные волны бросаются на невысокую скалу, с которой я любуюсь океаном, и я знаю, что погода ухудшается, усиливается ветер, растут волны и одна из них когда-то сорвет меня с камня, на котором я сижу, и я окажусь в пасти океана с горько-солёной слюной. Плаваю я плохо и выплыть на скалистый берег вряд ли удастся. Поэтому я перевожу глаза с одних часов на другие, как бы пересаживаясь с одного камня на другой и стараясь обмануть хищные волны.

Я люблю часы со стрелками, причём с большой секундной стрелкой – с ними движение времени ощущается острее, чем глядя на смену абстрактных цифр, которые могут обозначать что угодно помимо времени. Кроме того, в цифровых часах ты лишён возможности любоваться совокуплением стрелок и разбеганием их, пресытившихся, в разные стороны. Когда же ещё есть большая секундная стрелка, она покрывает то минутную, то часовую, а когда минутная и часовая ежечасно находятся в минутном совокуплении, то к ним на мгновенье присоединяется секундная стрелка и происходит любовь втроём. Сказывают, есть часы и с большим количеством стрелок – что ж, чем больше участников в оргии времени, тем веселее.

Часы влекут меня с тех пор, когда я мальчиком лет пяти стал регулярно просматривать журнал Крокодил, на который подписались мои родители. Там из номера в номер публиковались карикатуры на американских капиталистов. Стереотип был выработан жёсткий: толстый лысый с сигарой во рту сидит на кресле, положив ноги на журнальный столик, а на волосатой руке у него не одни наручные часы, а сразу трое. В представлении советского человека это было символом безудержной роскоши. Трое наручных часов поражали меня больше всего, когда на руках родителей, бабушки и дедушки я видел только по одному циферблату. И мне хотелось иметь часы, а тут у одного толстого – целых три штуки! Для меня это было тоже чрезвычайным явлением.

Если смотреть на прилавок часов знаменитых и дорогих фирм, то пейзаж весьма единообразен: это платина, золото, серебро, нержавеющая сталь и бриллианты. Если часы с ремешками, то это высокого качества кожа чёрного, коричневого, иногда синего цвета.

Но тут моим взором овладели часы ярко-оранжевого цвета.

Вернее, сами часы созданы из обыкновенной стали, но на чёрном циферблате ободок, часовые метки и секундная стрелка – оранжевые и ремешок тоже сияет тем же чудесным цветом. Формы строгие, но цвет – восторженно-непристойный. И вытворил такое не кто-нибудь, а сам Армани.

Я редко влюбляюсь в вещи. Да и в людей тоже. Единственная моя многолетняя любовь, не теряющая страсти – это компьютер Макинтош (потому-то я регулярно покупаю его новые модели).

В наручные, стенные да и в башенные часы я точно никогда не влюблялся – а тут я почувствовал это подвластное, беззащитное состояние любви. Неведомая красота пленила меня. Я не мог оторвать от неё глаз и сердца. Это была красота времени, которая сначала убьёт, а потом возродит уже для бессмертия.

Два дня я мучился этой любовью, которая, к счастью, была продажной. Оставалось выторговать её подешевле. Все магазины, как сговорившись, продавали мои волшебные часики за одну и ту же цену. Но есть огромнейший бордель eBay, где любую любовь можно купить втридёшево. Вот я и нашёл сутенёра в Гонконге, который продал мне девственного Армани ровно в два раза дешевле, чем в Америке.

Так что радость от обладания оранжевым временем у меня ещё сильнее. Буду от счастья носить его на руках. Пока меня не занесёт, а время – не понесёт.

Аборт как самозащита

Аборт – это самозащита женщины от вторжения в её жизнь существа, которое кардинально изменило бы её существование, да так, как она того не желает. Это подобно самозащите от вторжения в дом грабителя. Женщина может его убить, и закон посчитает её правой. Тело женщины – это её дом, и пока американский закон позволяет убить зародыша безнаказанно.

Люди всё никак не могут признать, что убийство живых существ – это нормальная и необходимая часть их жизни. Чтобы избежать слова «убийство», лицемеры-мудозвоны затеяли философско-политические споры о том, когда начинается жизнь. Решили общим голосованием, что жизнь начинается при оплодотворении клетки. А жизнь сперматозоида и жизнь яйцеклетки с великим удобством за таковую сговорились не считать. И с облегчением вздохнули, и бросились защищать зародышей, не обращая внимания на мрущих детей.

Убивать на войне и в результате судебного приговора – всё-таки согласились в виде возжеланного исключения. Убивать для самозащиты тоже можно. А другие убийства позволены только политической мафии.

Для того, чтобы со спокойной совестью убивать животных тоже решили, что животные – это бездушные существа, не то что люди, и потому их для еды убивать можно, но только гуманно (на специальных заводах). И это за убийство не считается.

А ведь чтобы прекратить бесконечную болтологию надо лишь согласиться, что убийство в человеческой жизни неизбежно, и более того, что убийство – это весьма эффективный способ борьбы за выживание.

Каждая тварь…

Какой-то античный неумелый мужик, придумал поговорку:

Каждая тварь грустна после соития,

а другие подобные мужики разнесли её по свету.

В действительности, поговорка должна звучать так:

Каждая тварь грустна после соития, если не кончила.

Дух и буква

У закона есть дух и буква. Дух у него от бога, а буква от человека. Слово – это единственное пока средство для описания духа. Но средство это настолько несовершенное, что дух, им описываемый, становится неузнаваемым. Ситуация изменится только тогда, когда законы будут устанавливаться напрямую, телепатично, телекинезно или хуй (наука) знает как, но, главное – минуя посредника-букву.

Именно на этом несоответствии и зиждется вся юриспруденция: судьи, адвокаты, то есть толкователи законов – это спекулянты на неточности смысла, который тщетно пытаются изложить буквами. А так как спекуляция происходит тоже посредством букв (слов), то несоответствие увеличивается в огромной степени, и в результате дух и буква закона перестают быть не только едиными, но и полностью противоречат друг другу.

Примером являются законы о сексе несовершеннолетних. Дух закона – оградить отроков и отроковиц от жестокости и боли. А буквой закона становится ограждение их от наслаждения.